Один над нами рок - Владимир Краковский

В общем, остался я на родине. Но живу большую часть времени не на ней. Где – не скажу. Да и многим ли это интересно?..

О большинстве разъехавшихся сведений я пока не имею. Где они?

Каких островов накупили? Скучают ли по каторжному коллективному труду?.. Единственные, о ком у меня есть более или менее обширная информация,- это Пушкин, Дантес и, конечно, Вяземский.

Последний – в Америке. Но не живет в ней, а частенько в нее наезжает. Сначала, несмотря на свой ум, а отчасти и благодаря ему, разорился: купил на все деньги каких-то хваленых акций, а потом оказалось, что за право их выкинуть надо еще доплатить.

Некоторое время бедствовал, потом, чтоб выжить, открыл в

Сан-Франциско годичную платную школу русского мата. Но учащимся объявил: чтоб понять русский мат во всех его тонкостях и на всю глубину, мало изучить русский язык. Необходимо овладеть также основами лингвистики, истории, психологии, математики, атомной физики и квантовой механики… Курс обучения постепенно увеличился до трех лет. Особо дотошные студенты накануне выпуска все ж спохватываются: а где ж мат? Им отвечают: не в мате русское счастье, но если вам так уж хочется этот позор России посмаковать, то, пожалуйста, можем ввести четвертый год обучения…

Словом, дело цветет. Умница Вяземский так хорошо его поставил, что выпускников расхватывают самые престижные фирмы, настолько высоко ценится диплом школы. Называется она: “Альма мат”.

Американцы любят короткие слова.

Дантес тоже уехал не на острова, а – этого можно было ожидать – в Италию. И первое, что сделал – подал в суд ходатайство о возвращении первоначальной фамилии. В архивах Венеции ему удалось найти убедительные документы – и переименование состоялось: он теперь Данте. Купил дворец семнадцатого века – нижняя ступенька центрального входа плещется в водах канала; придумал себе герб – отлитый из бронзы венецианскими мастерами, он красуется над парадной дверью его дворца. Там всего намешано: и венецианская гондола, и российский сугроб. А посреди – двуглавый орел, перерисованный с царского герба: одной головой он смотрит на гондолу, другой – на сугроб. А в лапах держит – в левой: винтик из гадолиния с орихалком, в правой – самопал…

Самое интересное: в этом дворце у Дантеса живет Пушкин! Сначала

Сашок уехал в Африку, где пробуждал добрые чувства у воюющих племен, но, получив сообщение, что Дантес теперь официально

Данте, помчался к нему. Их теперь не разольешь водой, которой, кстати, в таком количестве, как в Венеции, нигде нет. Ночами, рассказывают, они катаются по каналу на турбовинтовой личной гондоле и, попивая кьянти, распевают песни – Пушкин неаполитанскую: “В легкой лодке на лагуне поплыву я в свете лунном…”, а Данте: “Боже, царя храни…” Он ударился в религию, регулярно посещает церковь и жертвует большие деньги монахам, чтоб они упрашивали в своих молитвах Господа Бога принять, в виде исключения, в рай одного атеиста… СашкаЂ…

Никуда не уехал и вовсю процветает толстячок. Покидая цех, мы подарили ему всех оставшихся черепах, и он, заключив договор с главврачом, переселил их в психушку. И она теперь черепахами кишит. Толстячок с главврачом развернули мощное производство, выпускают черепаховую тушенку, черепаховую колбасу, пакетики с черепаховым супом; открыли в городе ресторан, где фирменное блюдо – шашлык из черепашины. А из панцирей делают оправы для очков, портсигары, мундштуки и даже дуршлаги. Вся их продукция украшена уже ставшим знаменитым фирменным знаком: на древнеегипетском блюде череп с пулей во лбу…

Разбогатели они сказочно. Кабинет устроили себе просто царский: весь в коврах и компьютерах. С потолка свисает люстра из горного хрусталя. А над их общим письменным столом мореного дуба – два портрета. Большой – Пушкина, снятый с заводской Доски почета, и маленький – Вяземского, с советского паспорта. Но оба – в золоченых рамах из красного дерева.

Однако важнее всего следующее: в нашей психушке теперь самый высокий по стране процент выздоравливаемости психов. Главврач больше не впрыскивает им в мозги отвары растительного происхождения, а просто заставляет вкалывать по двенадцать часов в сутки. Профсоюзы пытались подать на него в суд за нарушение конституции, по которой рабочий день в стране – восьмичасовой.

Но он заявил судьям: у меня не рабочий день, а трудотерапия.

Собираюсь прописать некоторым четырнадцатичасовой, кое-кому двенадцати мало…

Выходит, это все-таки действительно великолепная штука – каторжный коллективный труд. Мало того, что набивает карманы, так еще и лечит. Я это испытал на себе: первое время после нашего распада ничем не занимался и стал заболевать: то одним, то другим, то третьим. Но как только энергично взялся за дела – все болячки как рукой сняло.

А когда еще стал писать эти мемуары, так вообще взбодрился почти до неприличия. Например, не могу идти по улице, не насвистывая во всю глотку марш из Шестой симфонии Чайковского. А вчера для потехи погнался за чужой кошкой. Два квартала бежал, не отставая, пока она в чью-то форточку не впрыгнула,- даже не запыхался…

Кстати, о нашей кошке – бывшей цеховой. Пятилетка, отведенная на испытание негой, истекает, и кошка, живущая теперь у толстячка с главврачом среди черепах и психов, по-моему, это чувствует. С позавчерашнего дня повадилась пробираться в кабинет и выть перед портретами. От ее воя у черепах падает рождаемость, а у психов – производительность труда, толстячок с главврачом бегают за кошкой буквально с метлой, гонят прочь, но она все равно прокрадывается и воет.

Наташка-крановщица говорит, что это к добру.