У нас все хорошо - Арно Гайгер

(Ему бы следовало помнить список из десяти заповедей, которым его снабдили перед отправлением в лагерь гитлерюгенда его образцовые сестры: не съедать в первые же часы весь свой походный паек и всегда вставать рано, чтоб не стоять вечно в очереди в клозет; одеваться тепло, прочищать нос и чтоб ничего не натворить, а то мама больна, а у папы и без того нервы никуда.)

Петер прижимается к воротам дома, открытым внутрь, выглядывает за угол и видит, как пятится советский офицер, прикрывая своих пехотинцев. Солдаты заворачивают с коляской и лежащим в ней поперек телом раненого в боковой переулок, туда же скрывается вслед за ними и офицер. Со стороны руин вдогонку офицеру раздается выстрел, но русского уже не видно. Из-за гулкого эха улица кажется еще пустыннее.

Гитлерюгендцы устроили в парадном второй наблюдательный пункт. Непрерывно зондируя местность, прислушиваясь к каждому шороху, доносящемуся до них, они выжидают минут десять, но ничего существенного не происходит. Они боятся, но вместе с тем сами на взводе, что частично объясняется сознанием смертельной опасности, а частично убеждением, что страха по ним незаметно, а если и заметно, то все равно они не струсят. Если им и приходилось слышать споры среди товарищей, то уж никак не о трусости, на этом все сходились во мнении: трусость — последнее дело. Своенравные, они кичливо обсуждали, что бы еще усовершенствовать в их униформе, где что на них плохо сидит и какие есть хитрые приемы глажения синих брюк, чтобы стрелка держалась как на матросских клешах. Они говорят про мальца, который стрелял, он появился среди них накануне в таком безупречно пригнанном обмундировании, как будто был откомандирован поздравить с днем рождения фюрера. Они завистливо обсуждают его портупею из настоящей, свежесмазанной кожи, а не из папье-маше, как у них. И, как и накануне, когда они ночевали в кинотеатре «Беллария», речь опять заходит о возрасте этого пацана. Старший хвалит его за дух самопожертвования и волю к победе, называет его образцом, dulce et decorum est pro patria mori[34], это он нам показал. Но ему приходится прервать свою едва начавшуюся речь, поскольку со стороны города по улице мимо развалин приближается гражданский.

Пожилой мужчина идет в кальсонах, а свои черные линялые тиковые брюки тащит на себе, только внизу они завязаны узлом и заполнены, судя по всему, мукой. Это раздутое, готовое лопнуть, словно утопленник, тулово мужчина волочет на себе, кряхтя и чертыхаясь, но с усердием удачливого добытчика, направляясь по тротуару к засевшим в подъезде мальчишкам.

— А ну-ка по домам, — рычит на них старик, качая головой, обнаружив в открытых воротах вооруженных сопляков. Он замирает на мгновение в согбенной позе, как бы силясь понять, что все это значит и к чему может привести то, что он стоит посреди улицы в драных кальсонах и сползших носках.

— Черт знает что, — говорит он.

Он вытягивает свои обсыпанные мукой руки вперед, расставив локти на манер штангиста, чтобы ловчее обхватить эту пузатую карикатуру на самого себя. Еще раз тихонько ругнувшись, он тащит свою ношу дальше.

— Там внизу русские! — кричит ему вдогонку Петер.

— Пускай они его пристрелят, — шипит унтер-офицер, — видишь, что это за тип.

Он плюет ему вслед, а мужчина удаляется вниз по улице на своих бледных, с синими вздувшимися венами на тонких, как у кузнечика, ногах, имеющих жалкий вид по сравнению с набитыми мукой штанами, объем которых свидетельствует о прошлом и грядущем — о лучших временах, которые бывали и, может быть, еще вернутся.

— Прострелить бы ему эти штаны, — предлагает Петер во искупление вины, что хотел предостеречь мародера от русских. — Давайте прострелим ему штаны, — повторяет он и смеется, представляя, как из них сыплется мука, будто зерно в «Максе и Морице»[35].

Другой малец тоже прыскает.

— Вот жлоб, — говорит он, но не двигается с места.

Старшему предложение Петера не кажется таким уж смешным, и он сшибает у Петера берет с головы:

— Береги патроны, раззява, еще пригодятся.

Сохраняя невозмутимость (а может, апатичную покорность), Петер подбирает с пола берет. Он не любит своего старшего, который с самого начала не стремился завоевать особую любовь своих солдат. В начале февраля в лагере военной подготовки в Юденбурге он настоял на понижении Петера в звании, застукав его, когда тот ночью мочился в раковину. Подумаешь, обычное дело. А он: разжаловать! На плацу перед строем учинил разнос, а потом сорвал с него лычки шарфюрера. Это было ужасно. Такой позор.

Петер нервно зевает. В животе у него урчит. В памяти тут же возникает шутливая присказка про еду, которую они выучили в летнем лагере. Звучала она так: «Пусть живет, пусть живет, кто еду тебе дает. По башке получит тот, кто еду у нас крадет. Тому не жить, тому не жить, кто нас решил еды лишить».

Три недели перед каждой едой все выкрикивали одно и то же.

— Мародеров надо бить, — говорит он.

Но его уже никто не слушает.

С юго-запада враг целый день бьет над головами гитлерюгендцев из всех батарей вдоль радиальных улиц по 1-му району[36], поразительно быстро выпуская заряд за зарядом. Судя по взрывам, больше всего достается домам вокруг Штифтгассе. Петер удивляется, как быстро привыкаешь к канонаде — все равно как к поездам, которые проезжают позади их дома. Петер вспоминает, что его мать стала любить проходящие поезда по мере того, как прогрессировала ее болезнь, она говорила, что ночами, когда она лежит без сна, шум поездов напоминает ей о давних поездках в гости и на экскурсии. Потом, когда у него появится время (очень не скоро), надо будет все это хорошенько обдумать. А сейчас не до того. И когда он вспоминает, с каким облегчением воспринял возможность уйти по призыву из этой тягостной домашней обстановки, ему становится совестно. Но и это ощущение тут же перекрывается требованием момента. К упорному грому артиллерийского обстрела примешивается и быстро нарастает лязг и визг плохо смазанных гусениц танка. Снизу на улицу въезжает танк Т-34 с намалеванной впереди красной звездой. Башенная пушка поворачивается вправо, наклоняется и выпускает по руинам проносящийся с пронзительным свистом снаряд. Он гулко детонирует. Страшный грохот в правом углу квартала. Взметнулись тучи пыли, летят камни — остатки руин, звенят стекла в уцелевших пока домах. Невидимо, но где-то совсем рядом, в одном из боковых переулков из радиомашины раздается скрежещущий металлом голос с венским акцентом, призывающий сложить оружие.

— Мы пришли сюда как освободители, — заявляет голос.

У унтер-офицера набухли жилы на шее, он хмыкает:

— Курам насмех.

В то время как голос из радиомашины пытается придать своему утверждению достоверность ссылкой на Московскую декларацию, старший пристраивает фаустпатрон на плечо Петера и, подталкивая его ближе к воротам, добавляет к лозунгам, доносящимся из переулка:

— И все немецкие мужчины будут кастрированы.

Эта перспектива кажется Петеру убедительной даже при поверхностном рассмотрении, как-никак, ведь именно русским отводится в новом мировом порядке роль чистильщиков сортиров. И рассчитывать на снисходительность с их стороны не приходится.

Из танковой пушки следует второй выстрел, опять по руинам. Петер даже не может понять, то ли он ощутил пушечный грохот ушами, то ли ногами, так его сотрясло. Он встает за углом на колени и, склоняя голову влево, расправляет правое плечо, на котором лежит железная труба фаустпатрона. Унтер-офицер снимает его с предохранителя и откидывает прицельную планку, как это было показано на схеме в газете несколько дней назад в целях молниеносного обучения ополченцев.

— Вот сейчас мы им устроим, — говорит старший. — Самое позднее на Рингштрассе они вляпаются в ловушку, и все покончат жизнь самоубийством.

Он берет танк на прицел, ждет, когда тот подойдет на расстояние в сорок метров, и поджигает запал. Граната, выброшенная из трубы трехметровой струей огня, несется к цели. Когда Петер открывает после взрыва глаза, он видит, что правая гусеница танка разорвана. Люк танка открылся изнутри, и большевик, даже среди сплошного огня все равно в меховой шапке, выпрыгивает оттуда, отстреливаясь из автомата. Но он не успевает направить дуло на ворота дома, пуля, пущенная со стороны развалин, попадает ему в голову. Без единого звука он падает на землю (а может, просто звука не слышно).

Теперь Т-34 разворачивается поперек улицы, ворочаясь с трудом, как издыхающая со стоном стальная жаба, и ползет по булыжникам мостовой к воротам дома на противоположной стороне. Ворота помечены буквами РБУ — расположение бомбоубежища (русский быстрее учи, острили они во время ночевки в кинотеатре «Беллария», к великому неудовольствию старшего). Стальное рыло утыкается в ворота, уцелевшая гусеница сносит столб ворот и, поскольку въезд узковат для танка, он врезается по диагонали на два метра в глубь дома. И тут мотор глохнет. Пускач дергается с ревом три или четыре раза, изрыгая на середину улицы клубы черного дизельного дыма, который рассеивается очень медленно. Из заднего топливного бака вытекает горючее. Унтер-офицер бросает ручную гранату, со страшным треском раздается взрыв, поднимается столб пыли, потом загорается задняя часть танка. Черный дым, вырывающийся из языков пламени, перекрывает ворота плотной завесой. За этой завесой слышны отрывистые голоса, это остальной экипаж прячется в укрытие. Проходит две или три минуты, потом внутри танка загораются боеприпасы, чудовище вздрагивает, покачиваясь от взрывов, и, наконец, последний мощный взрыв разрывает его пополам. Петер чувствует взрывную волну и содрогание земли. Трещины в стенах каменных домов стремительными огненными змеями извиваются по фасаду, будто прочерченные неистовым карандашом — снизу вверх и сверху вниз. Лопаются стекла, осколки сыплются на улицу. Большой кусок картона, которым был забит оконный проем, раскачивается в дыре, три или четыре раза меняя направление. Все выглядит ошеломляюще. Петера больше всего удивляет, что дом выдержал это сотрясение и устоял.