Кровь на снегу - Ю Несбё

– Так чего во мне нет? – повторил я.

– Повелителя, так сказать. Моего короля.

– Твоего короля?

– Да. – Она рассмеялась. – Мне показалось, тебя надо притормозить.

– О чем это ты говоришь?

– Вот об этом, – сказала она и, спустив блузку с плеча, указала на синяк.

– Это сделал не я.

Ее рука с сигаретой замерла на полпути ко рту, и она озадаченно посмотрела на меня.

– Не ты? Думаешь, я сама это сделала?

– Это не я, говорю же тебе!

Она мягко рассмеялась:

– Да ладно тебе, Улав, стыдиться нечего.

– Я не бью женщин!

– Нет, тебя было нелегко уговорить, это так. Но удушение тебе понравилось. После того как я тебя заставила, тебе очень понравилось.

– Нет!

Я зажал уши руками. Я видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал. Нечего было слушать. Потому что история разворачивалась совсем не так. Такого никогда не происходило.

Но ее губы продолжали складываться в разные формы, как у актинии, у которой, как я однажды узнал, рот исполняет функции ануса и наоборот. Почему она говорила? Чего она хотела? Чего они все хотели? Я стал глухонемым, у меня больше не было способности толковать звуковые волны, без конца производимые ими, нормальными людьми, волны, перекатывающиеся через коралловые рифы и уходящие вдаль. Я пялился на мир, в котором не было ни смысла, ни взаимосвязей, на мир, бывший отчаянным проживанием той жизни, что досталась каждому из нас, насильственным удовлетворением всех скрытых похотей, подавлением страха одиночества и борьбой со смертью, которая начинается, как только мы понимаем, что мы не вечны. Теперь я понял, о чем она говорила. Это. Все?

Я взял брюки со стула у кровати и натянул их на себя. Одна штанина затвердела от крови и гноя. Я выбрался из кровати и пошел, волоча за собой ногу.

Корина не шевельнулась.

Я наклонился к ботинкам, ощутил приступ тошноты, но сумел обуться. Пальто. Во внутреннем кармане лежал паспорт и билеты в Париж.

– Ты не сможешь далеко уйти, – сказала она.

Ключи от «вольво» лежали в кармане брюк.

– У тебя рана разошлась, посмотри на себя.

Я открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Спустился вниз, держась обеими руками за перила. Я думал о маленьком похотливом самце паука, который слишком поздно понял, что время визита закончилось.

Когда я вышел на улицу, в ботинке у меня уже хлюпала кровь.

Я направился к машине. Полицейские сирены. Они не переставали звучать и были похожи на далекий волчий вой на покрытых снегом равнинах, окружающих Осло: то громче, то тише, в поисках запаха крови.

На этот раз «вольво» завелся с первого раза.

Я знал, куда мне надо, но казалось, улицы потеряли форму и направление, превратились в мягко покачивающиеся щупальца медузы, по которым мне приходилось двигаться, бросаясь из стороны в сторону. Довольно сложно было перемещаться по этому новому гуттаперчевому городу, где ничто не стояло спокойно. Я увидел красный свет, остановился и попытался сориентироваться. Наверное, я задремал, потому что вздрогнул от сигнала автомобиля позади меня и увидел, что свет сменился на зеленый. Я газанул. Где я, все еще в Осло?

Мама никогда ничего не говорила об убийстве отца. Как будто его и не было. Меня это устраивало. Но вот однажды, спустя года четыре, а может, пять, когда мы сидели за столом в кухне, она внезапно спросила:

– Как думаешь, когда он вернется?

– Кто?

– Твой отец. – Она посмотрела сквозь меня, мимо меня своим плавающим взглядом. – Его давно не было. Интересно, куда он отправился на этот раз?

– Он не вернется, мама.

– Ну конечно он вернется, он всегда возвращается. – Она подняла свой стакан. – Понимаешь, он любит меня. И тебя.

– Мама, ты сама помогала нести его…

Она с грохотом опустила стакан, из которого выплеснулся джин.

– Вот, – сказала она без всякого нытья и посмотрела на меня. – Только ужасный человек мог отнять его у меня, ты согласен?

Она размазала прозрачную жидкость по клеенке рукой и стала тереть ее, как будто пыталась что-то смыть. Я не знал, что сказать. Она сочинила свою историю, я – свою. Я ведь не мог пойти и нырнуть в озеро в Ниттедале лишь для того, чтобы выяснить, кто из нас сочинил более правдивый рассказ. Поэтому я ничего не сказал.

Но осознание того, что она могла любить мужчину, который так обращался с ней, открыло мне одну вещь о любви.

Кстати, нет.

Не открыло.

Оно абсолютно ничего не открыло мне о любви.

После этого мы больше никогда не говорили о моем отце.

Я следовал изгибам дороги, старался как мог, но казалось, дорога хочет сбросить меня. Она кренилась, чтобы я вместе с автомобилем соскользнул с нее на стены домов или в лобовую столкнулся с едущей навстречу машиной. Дорога исчезала позади меня с воем, который постепенно замолкал, как уставшая шарманка.

Я свернул направо и оказался в районе тихих улиц. Здесь было меньше света и меньше движения. Ночь опустилась на город, и стало совсем темно.

Наверное, я потерял сознание и съехал с дороги, но не на большой скорости, потому что стукнулся лбом о лобовое стекло, но следов не осталось ни на лбу, ни на стекле, а фонарный столб, вокруг которого обвилась решетка радиатора, даже не погнулся. Однако двигатель заглох. Я покрутил ключом в замке зажигания, но двигатель только охал со все меньшим энтузиазмом. Мне удалось открыть дверцу машины и выбраться наружу. Я стоял на коленях и локтях, как молящийся мусульманин, а свежевыпавший снег щипал мои ладони. Я сдвинул руки в попытке собрать похожий на пудру снег. Но в этом и состоит проблема порошкообразного снега: он белый и красивый, однако из него трудно создать устойчивую форму. Он кажется многообещающим, но в конце концов то, что ты пытаешься создать, рушится, утекает сквозь пальцы. Я поднял голову, огляделся и понял, куда заехал.

Я проковылял от машины к окну и прижался горящим лбом к чудесному холодному стеклу. Полки с товарами и прилавки внутри помещения были слабо освещены. Я опоздал, магазин уже закрылся. Конечно закрылся, сейчас глубокая ночь. Кроме того, на двери висело объявление, что магазин закрылся раньше обычного. «23 декабря закрываемся в 17.00 на переучет товаров».

Переучет товаров. Настало время.

В углу, рядом с коротким поездом из тележек, стояла маленькая страшная елка, но тем не менее она оправдывала свое название: какая-никакая, а все-таки рождественская елка.

Не знаю, почему я приехал сюда. Я мог бы поехать в пансионат и остановиться там, прямо напротив дома мужчины, которого мы только что устранили. И женщины, которая устранила меня. Никто не станет искать меня там. У меня хватит денег на две ночи. Я мог бы завтра позвонить Рыбаку и попросить перевести остаток моего гонорара на банковский счет.

Я услышал собственный смех.

Я почувствовал, как теплая слеза катится по моей щеке, как она падает и исчезает в свежем снегу.

Потом еще одна. Она просто исчезла.

Мой взгляд упал на колено. Кровь просачивалась через брючную ткань и текла вниз, как окалина, покрывая снег пленкой слизи, похожей на яичный белок. Я хотел, чтобы она пропала, растаяла и исчезла, как слезы. Но красная дрожащая кровь никуда не пропадала. Я почувствовал, как мои мокрые от пота волосы приклеились к стеклу. Сейчас, наверное, уже поздно, но если я раньше не говорил, то у меня длинные жидковатые светлые волосы, борода, голубые глаза, и я среднего роста. Вот и весь я. Преимущество волос и бороды заключается в том, что если у устранения окажется много свидетелей, то появится возможность быстро изменить внешность. И именно эта возможность быстрых изменений напрочь примерзла к стеклу, пустила в него корни, как твари на том чертовом коралловом рифе, о котором я постоянно талдычу. Вот так. В этот миг я хотел слиться с этим окном в единое целое, стать стеклом, совсем как в «Царстве животных 5: Море», где беспозвоночные полипы становятся коралловым рифом, на котором обитают. А завтра я смогу увидеть Марию и буду смотреть на нее весь день, а она меня не заметит. Я смогу прошептать ей любые слова. Прокричать их, пропеть. Исчезнуть – это единственное, чего я сейчас хотел, а может быть, единственное, чего я вообще когда-нибудь хотел. Исчезнуть, как мама, ставшая невидимой от чистого спирта, который она вливала в себя до тех пор, пока он не разъел ее. Где она сейчас? Я не помнил. Я уже давно этого не помнил. Странно, я мог все рассказать про отца, но куда подевалась та, что дала мне жизнь и поддерживала ее во мне? Неужели она на самом деле умерла и похоронена на кладбище у церкви Рис? Или же она где-то тут? Я знал это, надо было только вспомнить.

Я закрыл глаза, прижался головой к стеклу и полностью расслабился. Я так устал. Скоро вспомню. Скоро…

Опустилась темнота. Большая темнота. Она развернула огромный черный плащ и подошла, чтобы принять меня в свои объятия.

Стояла такая тишина, что тихий щелчок замка прозвучал так, будто дверь находилась рядом со мной. Потом я услышал шаги, звуки знакомой прихрамывающей походки. Она приближалась. Я не открывал глаз. Звуки стихли.