День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина

Сразу на нескольких судах, должно быть, перерубили якорные канаты, чтобы попытаться выйти из гавани. У шедшего первым голландского брига сорвало кливер, и бриг врезался в шедшую следом «Викторию», один из фрегатов ямайской эскадры; матросы рубили перепутавшиеся снасти, а суда между тем несло к берегу, и кипящие пеной волны перекатывались через палубы…

Море наступало на город. Вода разливалась. Улочки внизу, у подножия холма, уже затопило; вода поднималась, орущие люди, захлебываясь в бурлящих потоках, цеплялись за печные трубы на крышах, за остатки стен… Уносило целую толпу.

А здесь, на холме, вокруг была вздыбленная площадь с рушащимися домами; дома раскачивались и падали, распадаясь на куски; пыль и грохот, падали камни, валились колонны… Промчалась карета, увлекаемая обезумевшими лошадьми. Ветер рвал одежду с бегущих. Земля то проваливалась, то вставала дыбом, и его, как на волнах, качало и швыряло на этой обезумевшей земле, за которую он, срывая ногти, пытался цепляться.

Сквозь замутившую небо пыль плоским мутно-красным диском глядело солнце.

Внизу, покачиваясь, плыл дом — опрокинутая набок деревянная хибарка; с торчащих свай еще свисали клочья травы.

А потом он взглянул на губернаторский дом — и не увидел его. В зелени сада белели развалины, по ним лезли люди…

— Э-элизабе-ет!..

Кажется, девочка испугалась.

…А потом волны выплеснулись на площадь.

Вода поднималась. По колено; по пояс… Это были настоящие морские волны, они толкали, угрожая сбить с ног, а под ногами ходуном ходила земля… Вода с шумом лилась в разверзающиеся в земле трещины — теперь их место указывали воронки.

Командор держался за фигурный каменный столб, оставшийся от чьих-то наполовину сорванных ворот — одной рукой, на другой сидела девчонка. Волны толкали, швыряли, одной руки было мало… а девчонка душила его, изо всех силенок обхватив за шею, — упираясь в столб локтем, чтобы не задавить ее между собой и столбом, он пытался заслонить ее от ветра. Оглядывался поверх ее головы — щурился, брызги летели в лицо…

Залитая водой площадь казалась морем; кругом барахтались люди, хватаясь за что попало… Проплыла собака — загребая лапами, повизгивая, — с волны на волну. Плыло все, от горшков и окованных сундуков до измочаленных пальмовых стволов; на крышке одного сундука, вцепившись когтями, сидела кошка — мокрая, взъерошенная, глянула дикими глазами. Ветер рвал пену с волн.

Волна толкнула в грудь — ударила о столб; Норрингтон едва удержался на ногах. Окатило с головой — он затряс головой, заморгал, отряхиваясь… У девочки шпильки торчали из прилипших волос. Большие серо-голубые, круглые от ужаса глаза — совсем близко. Веснушки… Он забормотал что-то успокаивающее; пытался поднять ее повыше. Капли стекали у нее по щекам, как слезы. Или она плакала?.. Мокрые ресницы…

Всеобщий вопль был таким, что он обернулся. Все смотрели на море; а море…

Вал кипящей пены катился к берегу — вздымался, высился на глазах; эта волна была уже выше всех городских зданий… выше собора… А на гребне волны поднимался его «Разящий» — с обломанной грот-мачтой, оборванными парусами, а на палубе еще были люди — тоже кричащие, цепляющиеся за обрывки вантов, за что попало… И слепяще-белая, льдистая пена заворачивающегося гребня…

У девочки кровоточила губа — капли на подбородке окрасились кровью. Должно быть, он все же толкнул ее там, на пороге собора… Девочка заерзала на его руках — отвернулась, теперь она тоже глядела на волну. И молчала; почему-то молчала, а вокруг орали…

Солнце просвечивало взбаламученную толщу волны, и там чудились обломки судов и замершие в ужасе рыбы.

Кто-то, кажется, пытался бежать, разгребая воду, — но по грудь в воде не убежишь; кто-то с плеском плыл… Мысль о неизбежной смерти пришла в голову Норрингтону только сейчас.

Не убежать, не спрятаться… Он все еще инстинктивно пытался заслонить девочку — руками, плечами… Жизни оставались секунды.

«Значит, вот как все кончится?..»

…и он больше никогда не увидит…

Конец пальмового ствола застрял в щели между вторым столбом и висящей на одной петле половиной ворот — чугунной, ажурной… Застрял наискосок — бывшей верхушкой с обломками листьев вверх; ветром его развернуло — ствол качнулся, описывая дугу…

Удар обрушился командору на затылок. Боль; мгновенная обморочная тошнота. В глазах померкло.

Он уже не услышал, как вскрикнула девочка — падая, ведь его руки разжались; и уже не почувствовал, как сам ткнулся лицом в воду.

В этот миг волна рухнула на город.

IX

По гребню крыши прыгал, отряхиваясь, взъерошенный воробей, — возмущенно чирикал, вертел головенкой, то и дело принимался чистить перышки. Невиданная буря пронеслась над его воробьиной жизнью, настигнув даже в щели на чердаке, куда он забился — дом распадался, с грохотом рушились балки, свистел ветер, и, обезумев от ужаса, воробей летел с писком, подхваченный ураганом. И все же в этом кромешном ужасе, когда погибли многие куда больше и сильнее, он, маленький, серо-бурый, хвостатый и склочный, уцелел, — и теперь, придя в себя, всем своим видом выражал миру свое крайнее недовольство.

Воробей прыгал по подсыхающей черепице, чирикая и отряхиваясь каждый раз, когда плеснувшая волна обдавала его брызгами. Над водой торчала только крыша двухэтажного дома, и то — наполовину. Волны, мутные, полные мусора, стучали по ней обломками досок.

Из прибоя торчали ноги в подбитых гвоздями башмаках. Волны налетали на остатки разбитой булыжной мостовой и уползали пеной, и налетали снова, летели брызги, — ноги были неподвижны. Человек лежал навзничь, головой в воде, как не лежат живые. Элизабет шарахнулась, судорожно подбирая вымокшую юбку.

Море, взбаламученное, мутное от поднявшегося со дна песка и ила, все же казалось почти прежним — синее и солнечное, в клочках пены, оно беззаботно плескалось там, где еще недавно продолжался город. Небо, голубое и бездонное, распростерлось над миром — к небу в мольбе протягивали руки, небу с проклятиями грозили кулаками. Вдоль прибоя, спотыкаясь, брела молодая женщина с распустившейся прической — волочащийся грязный, отяжелевший от воды подол платья лип к ногам.

В туфлях хлюпала вода. Элизабет сбила ноги. Она выскочила из рушащегося дома в непарных туфлях: одна — бальная, салатно-зеленая на высоком каблучке, другая — цвета слоновой кости и без каблука. Каблук застревал между камнями, а разуваться среди осколков и обломков Элизабет боялась.

Бывшая мостовая стала сплошными буграми, трещинами, рытвинами; клочья тины и сохнущие мертвые медузы — множество медуз; сорванные листья в ярких от солнца и неба лужах… В небе с криками метались чайки. Центр города стал берегом, и на этом берегу громоздились сплошные завалы бурелома — бывшие стены и бывшие оконные рамы, бывшая мебель, бывшие заборы и ворота; на сломанных деревьях ветер шевелил листву, сушил землю на вывороченных корнях. На развалинах копошились люди — перекликались, ругались, крестились, с воплями и рыданиями разбирали битые кирпичи и пытались поднять бревна, звали и молились…

Ее обогнали четверо солдат — на растянутой желтой, в мокрых пятнах шелковой женской мантилье пронесли пятого, с окровавленной ногой. Раненый охал.

Юбка зацепилась за что-то — Элизабет дернула, не глядя, треснула ткань. Солнце слепило. А вдалеке так же, как всегда, таяли в дымке Голубые горы, и ветер был свеж, будто после шторма; закрой глаза, и покажется, что ничего не случилось…

А впереди, проломив крыши и наполовину обрушив стены двух соседних домов, на которые его бросило волной, лежал на боку, бушпритом в небо «Разящий», флагман ямайской эскадры. Из-под вставших дыбом палубных досок торчали выбитые рангоуты. От фок-мачты и грот-мачты остались обломки, бизань-мачта держалась до конца — и теперь, выбитая из гнезда чудовищным ударом, уткнулась макушкой в мостовую. Качались на ветру оборванные снасти, и мокрой нечистой простыней подрагивал единственный уцелевший парус.