Ты теперь моя (СИ) - Тодорова Елена

— Но… Роман Викторович просил, чтобы я следила за вашим питанием.

— Так скажи, что я поела.

В спальне легче мне, конечно же, не становится. Воздуха не хватает. А если вдыхаю глубоко, кажется, что в груди еще сильнее разгорается. Сжимаясь, обхватываю себя руками. Пытаюсь унять колотящееся сердце. Пытаюсь нормализовать дыхание. Пытаюсь… На глаза будто пелена опускается. Никаких внешних факторов не замечаю. Ничего вокруг. Сознание рисует красочные картинки.

Как он может? Как???

Почему???

Я не нахожу ответов. Не знаю, в чем основная проблема. В том, что я не понимаю таких отношений? Или в том, что это касается лично меня? Мой разум не способен нормально выполнять свои основные функции. Сбоит, безжалостно подбрасывая из памяти самые трепетные моменты нашей нетрадиционной семейной жизни.

Жмурясь, обхватываю руками голову.

Остановись! Остановись! Остановись…

Эта боль непереносима. Она пронзает душу острыми всполохами. Она рвет меня на части.

Почему??? Почему? Почему…

Глава 18

Кто сегодня без греха?

© М. Круг «Отпусти мне, батюшка, грехи»

Сауль

— Так останешься?

— Нет, Лена. Не останусь. Займи ребенка. Есть серьезный разговор.

Голубева мягко кивает и уводит сына в другую комнату. Отстраненно слушаю, как, включая ему телевизор, приглушенным тоном дает наставления.

— Полчаса посидишь тихонько? Нет, я не забыла о своем запрете на мультики перед сном… Ну, ты же еще не ужинал… И потом нужно вымыть голову… Посиди, хорошо? Я быстро… Еще раз прости, что так получилось… — последнее, возвратившись в гостиную, уже для меня проговаривает.

Останавливаю взглядом.

Знает, как я не люблю суматоху. Замирает в паре шагов от меня, сдерживая свойственную ей беспокойность движений. Но говорить не прекращает:

— Викторию Игоревну срочно вызвали в отделение, и она не смогла забрать Матвея. Но ты все равно оставайся, он быстро засыпает. Поужинаем и…

Отворачиваюсь к окну, даю Голубевой возможность перевести дыхание. И невольно напрягаюсь, чувствуя, как она мягко льнет грудью к моей спине. Горяча дыханием между лопаток, обвивает руками торс.

— Тебя давно не было… Я соскучилась.

Нет смысла тянуть.

Отстраняясь, поворачиваюсь к ней лицом. Пытаюсь проявить участие, но, должен признать, меня совсем не трогает ее душевное состояние.

— Лена, это наша последняя встреча.

Она отшатывается назад и вздрагивает, инстинктивно обхватывая себя руками.

— Как? Почему? Что… Что не так?

— Ты можешь звонить в любой момент. Я по-прежнему буду вам помогать. Сумма не изменится.

Голубева вдыхает так резко и громко, будто задыхается. Прижимая к губам руку, ладонью пытается остановить то, что сейчас неспособна контролировать одной лишь волей.

— Но… Я не понимаю. Нет. Нет. Я без тебя не смогу, — прерывисто и задушенно частит сквозь слезы.

Только этого мне, блядь, не хватает.

— Сможешь, Лена, — прихватывая ее за плечи, с силой сжимаю.

Хочу, чтобы пришла в себя.

— Нет, не смогу! Я к тебе… Рома, я же к тебе так привыкла…

— Конечно, привыкла. В этом и проблема. Пройдет время, отпустит.

Любая привычка — зло. Ни к чему нельзя привязываться. К людям особенно. Чтобы потом не приходилось вот так вот с кровью отрывать.

Будь я другим человеком, мне, вероятно, тоже было бы трудно. Лену Голубеву я помню с растрепанными толстыми косами и сбитыми коленями. Мы выросли в одном интернате. Я раньше ушел, когда загремел по малолетке. Связь ни с кем из своих не поддерживал. Просто не возникало желания.

А лет пять назад мы с Голубевой встретились, как говорится, волей случая. Ее сожитель задолжал нам крупную сумму денег и никак не расчехлялся расплачиваться. Все завтраками кормил и обещаниями. Заявились с Назаром к нему домой, а там она — Ленка. С пузом, на сносях. Позже выяснилось, что урод этот ее поколачивает и чмырит. Заступился, как за свою. А когда тварь эту загребли менты, впрягся помогать. Так и завертелось, нам обоим это было удобно.

Но сейчас Голубева едва не воет.

— Нет… Нет… Не пройдет… Ты же меня бросаешь… Что я сделала не так?

— Ничего не сделала. Не зацикливайся на этом.

— Но как же… Это из-за свадьбы? Из-за того, что ты женился? Так мне все равно!

— Нет, не поэтому.

Я разрываю с ней отношения не из каких-то там моральных соображений. Просто мне больше не нужно. После свадьбы я так ни разу к Елене и не наведался, а держать кого-то на привязи, чтобы появиться раз в полгода — не в моих принципах.

— Я не понимаю… Я не смогу… Прости, если что-то не так… Прости, пожалуйста, прости…

— Успокойся, Лена, — понимая, что размазало ее неслабо, выталкиваю уже жестче. — Приди в себя. Не устраивай сцен. Подумай о сыне.

Рвано вздохнув, захлопывает рот. Но по лицу вижу, тяжко ей это молчание дается.

— Послушай меня. Слышишь? Кивни, — чтобы выполнила эту просьбу, приходится ее встряхнуть. — Если Харламов станет беспокоить, сразу мне звони. Надо будет, человека к вам приставлю. Ты слышишь меня, Лена? Понимаешь?

Снова кивает.

— Он не станет, — выдыхает едва слышно и отводит взгляд. — Нет, он не станет. Кишка тонка.

— Это хорошо. Для него.

— Да…

Мысли о Лене быстро вылетают из головы. Вместо них лезут другие. О сумасшедшей девчонке — единственной во всей вселенной, которая носит мою фамилию. Мою. В том смысле, что это не банальное совпадение. Она — моя. Как-то в последнее время пригружает этот факт. То ли осознание запоздало настигает, то ли мое отношение к ней меняется.

В груди что-то странное копошится. Жжет приступами.

Совершая медленный глубокий вдох, пытаюсь отсеять зерно истины в этих ощущениях. Да не получается. Непривычно это, но решительно не стоит той концентрации, которую я спускаю на девчонку. Существуют вещи глобальнее и важнее.

Катерина не позволяет лечь спать голодным. Дожидается и, едва вхожу в кухню, принимается разогревать ужин.

— А панночка сегодня снова отказалась от еды, — докладывает, пока я ем. — Отнесла ей в спальню, так она ни к чему не притронулась. Я уж звонить не стала, предположила, что вы быстрее вернетесь…

— Собери что-то. Отнесу.

Спокойно заканчиваю и, прихватив поднос с едой, поднимаюсь на второй этаж.

Что за невыносимая девчонка? Почему все должны с ней нянчиться? По поводу еды был у нас разговор уже не единожды. Относил ей, предупреждал, что в следующий раз на заднице неделю сидеть не сможет. Но, нет же. Как и со всем остальным — лишь бы против пойти.

Мне нахрен не нужно, чтобы я как пёс ей жратву по ночам таскал. Но и чтобы она из-за своего упрямства в жердь превратилась, тоже не хочу. Она же дурь отчаянная — сдохнет мне назло.

На волне этих мыслей, по дороге в спальню, скопленная за день усталость чудесным образом рассеивается. Взмывает под глотку раздражение, а следом и вовсе — жгучая ярость. Та самая — особенная, которая обнаруживается во мне только на Юлю. Кровь по жилам бурлит, распирает их и накаляет огнем тело.

Из-за хронической занятости последние неделю-полторы на многое глаза закрывал. Списывал ее неосторожные порывы на переживания. Да никак она не оправдывает этих поблажек. Наглеет только больше. Сама же нарывается: то голос повышает, то молотит чушь всякую.

Больше всего бесит, что нихрена она с первого раза не усваивает. На импульсе делает, что в голову взбредет. Забывает обо всем, что вдалбливаю ей с исключительной терпеливостью.

Просил жрать нормально — и вот ответ. За день две кружки чая и один бутерброд, который, ввиду этих ее «антимясных заморочек», отнюдь не сытный. От Макара знаю, что в городе она тоже ничего не ела.

В спальне черно, как в страшной сказке. Лишь полоса света из коридора дает мне возможность передвигаться. Уже не испытываю удивления. Помню, что Юля любит спать именно в такой беспросветной темноте.