Карлик Петра Великого и другие - Сергей Эдуардович Цветков

— Куда забрали?

— В Преображенский приказ[23]. Шел бы ты отсюда, от греха подальше, — и он захромал прочь.

Азарьин постоял в нерешительности, потом все-таки отставил оглоблю и вошел в дом. Без цели побродил по холодной подклети, поднялся по скрипучей лестнице наверх, в комнату, где происходили радения. Стол, за которым Суслов беседовал с верховным гостем Данилой Филипповичем, стоял на месте. Взгляд Азарьина скользнул по стене и наткнулся на гвоздь. Азарьин крепко ухватил его и, выдернув из гнезда, сунул за пояс. Спустя несколько дней он узнал, что сусловский дом сгорел.

Розыск по делу Суслова между тем шел полным ходом. В один из дней за Азарьиным пришел солдат и препроводил его в Преображенский приказ. Ничего страшного, впрочем, не произошло. На первый раз с него сняли показания (на которых отчасти и основан этот рассказ) и отпустили. Выходя из приказной избы, Азарьин столкнулся со своим монастырским знакомцем. Инок Антоний сопровождал одного из взятых под стражу «божьих людей». Искоса взглянув на Азарьина, он ткнул арестованного в спину костяшкой согнутого пальца и злобно прикрикнул: «Давай, шагай! Я узнал тебя, окаянный еретик, бесовское отродье!»

От дальнейшего следствия Азарьина избавил царь. Проведав о том, что зачисленные в навигаторы недоросли отлынивают от морского учения, он вызвал их в Петербург, куда перевели Навигацкую школу. Там им было велено в наказание бить сваи на Мойке, где сооружались амбары. А через несколько недель, когда царский гнев остыл, всех провинившихся отправили для обучения за границу, в Голландию.

Суслова Азарьин больше никогда не видел[24]. Гвоздь, вынутый из стены сусловского дома, он с тех пор всегда носил с собой, в память о встрече с земным христом.

По прибытии в Амстердам Азарьин вместе с другими командированными учениками поступил под надзор князя Ивана Борисовича Львова, приставленного царем следить за успехами дворянских детей в морских науках. Чужбина встретила новоиспеченных мореходов неласково. В сохранившемся письме Азарьин жалуется родителям на дороговизну съестных припасов, невыплату князем Львовым положенного содержания, сообщает также о своих невеликих успехах в изучении голландского языка, арифметики, навигации и добавляет, что с ужасом ждет наступления лета — времени, когда царский указ предписывал навигаторам выходить на голландских кораблях в открытое море — матросские сухарики отведать и ртом поср…ть. «Еще утонешь без покаяния и святого причастия», — делился Азарьин своими страхами.

Словно в насмешку над его водобоязнью он был определен на корабль Ост-Индской компании, держащий путь к берегам Новой Голландии. Шестью месяцами позже, в ноябре 1716 года, где-то в Океании, сильный шторм бросил судно на риф, не отмеченный на карте. Вся команда погибла. Азарьин, плававший не лучше топора, уцепился за обломок доски и был выброшен волнами на прибрежные скалы.

Здесь впору вновь передать слово отцу Сэмуэлю Кингу, к сообщению которого историку больше нечего прибавить:

«По словам московита, суеверного, как и все жители его страны, своим спасением он обязан чудесному гвоздю, почитаемому среди членов секты, к которой он принадлежит (насколько я могу судить, это что-то вроде наших квакеров). История этого человека и впрямь наводит на мысль о неисповедимых путях Господних, ибо на его примере мы видим, что Господь, в силу неведомых нам причин и целей, не оставляет своими милостями даже самые ничтожные из своих творений.

Вырванный Божьей десницей из зева морской пучины, он был избавлен и от не менее ужасной участи стать жертвой необузданной жестокости дикарей. Правда, поначалу казалось, что дело клонится не в его пользу. Обнаружив на своей земле пришельца, туземцы связали его и бросили в яму, предварительно отобрав единственный оставшийся при нем предмет — пресловутый гвоздь. Железо совсем не известно в этих краях. Гвоздь передали вождю, который немедленно повесил его себе на шею, но в тот же день случайно уколол им палец. Спустя два дня он умер, надо полагать, от заражения крови. Дикари в страхе отдали гвоздь московиту и с этого времени позволили ему свободно жить среди них.

Пережив приступ тоски и отчаяния, московит постепенно смирился со своей судьбой. Однажды он принял участие в каком-то дикарском обряде. Аборигены, надев маски, скакали вокруг костра, возбужденные опьяняющим напитком, приготовляемым здесь повсеместно из корня местного растения[25]. Московит присоединился к ним и вдруг, вспомнив обряды своей религии, завертелся так быстро, что довел себя до конвульсий. Его „священный“ экстаз так поразил дикарей, что они отвели его в лес, где соорудили для него просторную хижину; большой камень возле нее служил алтарем. Отныне он жил в уединении. Островитяне приносили ему еду и подношения, приводили женщин. Я спросил, означает ли это, что его почитают, как высшее существо. „Не знаю, бог ли я в их глазах, — отвечал московит. — Во всяком случае, меня явно наделяют некоторыми божественными свойствами“. Время от времени его просят принять участие в религиозных обрядах или приложить гвоздь к телу больного.

Московит рассказал, что с годами его положение покачнулось. Возраст уже не позволяет ему, как прежде, поражать дикарей ритуальным верчением[26]. А накануне у него украли „святой“ гвоздь, что заставило его всерьез опасаться за свою жизнь. Он подозревает, что это сделал один из его многочисленных сыновей от местных женщин, по имени Туй, который в последнее время настойчиво просил подарить ему этот священный предмет».

Роману Азарьину не суждено было вернуться на родину. В дальнейшем плавании экипаж «Гипериона» поразила цинга. «Оставшаяся у нас провизия, — пишет отец Кинг, — так испортилась, и от нее так несло запахом падали, что самым тяжким в нашем печальном существовании был час, когда колокол приглашал к столу. Проклятая цинга унесла на тот свет почти половину команды, в том числе и подобранного нами московита».

Знак

Подобно многим другим убежденным республиканцам, лейтенант Жюль Фонтен почувствовал первые уколы ненависти к Бонапарту после плебисцита о пожизненном консульстве [4 августа 1802 г. Декрет Сената провозгласил Наполеона Бонапарта пожизненным консулом на основании плебисцита (за — 3 568 885 голосов, против — 8374)]. Постыдный арест Моро[27] и непристойный фарс коронации сделали это чувство преобладающим.

Он был молод, и его память не сохранила никакого другого обвинения против монархии, кроме воспоминаний о мучительном чувстве стыда за отца, преуспевающего руанского адвоката, пытавшегося привить ему свою гордость дворянским титулом, который он приобрел за год до революции, купив небольшое поместье в Кальвадосе, и неприятного ощущения, испытываемого им при взгляде на чересчур белые руки иезуита аббата Паскье, своего наставника, весьма сведущего