Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

— Мост на Труболет? — Я почти испугался, поняв, о чем он толкует. И в то же мгновение над строящимся моим Труболетом разом вспыхнула точно бы тысяча солнц, и наяву, освещенным этими солнцами, я увидел поднявшийся над Урупом мост в Отрадную и всю перспективу, какая дорисовывалась к мосту: сквозное шоссе, сады, виноградники по сторонам тракта, столбики дорожные, белые автобусные остановки, дома… — Да если бы сюда мост…

— Дык меж нами идет, что оно бы лучше мост, а на какой ляд та дорога? Поле споганит, только и всего.

— Убытки одни, а людям — наперекосяк, — густым едучим басом сказал приземистый богатырь и опять выдул струю.

— Вот! Вот! Лександр всю правду сказал! — обрадовался мордвин и стал так, чтобы его товарищ выдвинулся вперед; но тот даже не пошевелился, все так же глядел прищуренным глазом, и мордвин задергался еще взволнованней: — Это Лександр Князев, брат Гришки. Он тоже мыслить горазд. Ох, горазд. Но, любашка, мы все никак не возьмем в толк, на кой ляд та дорога поверху. Споганит поле, и только.

— Никакой пользы, а только вред, — сказал едучим басом приземистый Князев и все так же сверлил меня прищуренным глазом.

— Ничего не понимаю! Какая дорога? Какой вред? — Я опять глянул на Михаила Потаповича, который с тихой, мечтательной улыбкой смотрел перед собой в землю. Улыбка его не переменилась, а только посветлела, когда натруженно-сипло, с вырвавшимся в небо, к дозором ходившим коршунам, белым облачком засверкала и засвистела, доставая до Эльбруса, хуторская сирена. Почти в то же самое время такие же облачка забелели по всему Приурупью, где они раскрывались в обед, и сверкающий свист нашей сирены как бы удесятерился, Разъединившийся ход пневматического молота оборвался с самого высокого подскока и стал стихать и как бы укладывался спать. Он еще сделал несколько холостых движений, не доставая до сваи и ни обо что не ударяясь, заохал, заахал, останавливаясь, как бы враз услышав, всеми натрудившимися, отяжелевшими за день разгоряченными членами почувствовав свою железную усталость: «Ох! Ах! Фу-у…» В клубах пыли у склада замелькали радостно шумевшие фигуры людей, они откашливались, отплевывались, оббивали себя и друг друга. Сходили с лесов. Поднимались из траншей. Зарябили платьями в катавалах. На всей родине вырастали звонкие голоса и смех. Михаил Потапович глядел в землю все с той же мечтательной, мягкой улыбкой, объяснял:

— Тут, Николаевич, такое дело. От нас намечается прямая магистраль в Ставрополье. От нас — это я имею в виду Отрадную. Из Отрадной на Ставропольские Грушки.

— Да! Да! Именно так, милашка-любашка!

— И ее намечают вести от существующего отрадненского моста, — продолжал Михаил Потапович, глянув на меня: понимаю ли я его? — По горе, с заходом на Труболет. Вон с той развилки. Вон, что напротив Покровского.

— Все правда, милашка! — дрожа, подтверждал мордвин Иванов и, вглядываясь в меня, всем своим существом как бы помогал мне, чтобы я скорей уяснил и действовал.

— А в народе ходит, — не поднимая глаз, со светлой улыбкой продолжал Михаил Потапович, — что лучше и дешевле построить мост у нас и вести дорогу в Ставрополье от нас.

— Все сущая правда, любашка!

— Лучше бы отремонтировали дорогу в самой Отрадной! — кричал кто-то из подступивших. Мордвин оборачивался и к нему:

— Именно так, любашка!

— Мы тоже прикидывали, — говорил Михаил Потапович, улыбаясь в землю, — мост действительно обойдется дешевле, чем дорога по горе. По горе столько оврагов, балок, ериков, вымоин, яров. Все ведь надо будет крепить, ставить виадуки.

— Именно так! Именно так, милашка-любашка.

— Но главное — сколько ляжет под дорогу пахотной земли, — сказал Михаил Потапович и глянул на меня: понимаю ли я его?

— И она в пятнадцать раз длиннее, чем напрямую, — сказал Князев, пустив струю дыма. — Каждый день давать круголя — это сплошные убытки.

И мост, и связанные с ним надежды земляков, и возникающие с ним проблемы для меня были новостью. Хотя в студенческую свою пору я написал рассказ «Мост», в котором каким-то чудом видал этот мост в Отрадную из родного хутора. «Неужто напророчествовал?» — думал я, горя весь, и сказал:

— Если бы сюда мост!.. — и не в силах был говорить дальше от распирающих чувств.

— Да, если бы мост! — проговорил Михаил Потапович и покраснел еще ярче и тоже не мог говорить дальше: глядел в степь, за Уруп, перенеся туда и мечтательную, мягкую свою улыбку, и всю душу, на минуту забывшую повседневные неприятности.

— А ей-бо, черт возьми, будет мост! — воскликнул Липченок, подходя и красуясь собой. — Кто говорит, что не будет моста? Ты, Шаляпа?

— Ну да ничего я не говорю, отстань от меня, гля, — несердито сердился дядя, выковыривая что-то из земли. — Кто б был не рад, кабы сюда мост!

— А думаешь, не будет?

— Ну да ничего я не думаю, гля на тебя, — говорил дядя, подбирая нижнюю губу пластмассовыми зубами и щурясь на что-то у колодца с зеленым трухлявым срубом, в котором была горькая, годная только для пойла вода и в который мы в детстве засматривались с жутко замирающими сердцами, когда играли вечерами в жмурки.

— С кем спорим, что не будет моста? Давай спорить с тобой, Шаляпа!

— Ну да отстань, гля, пристал как репей той. Я вот проволоки себе добыл, подкреплю шифер на хате, а ты перебиваешь меня.

— Тут такое дело — история поворачивается к нам! А он свою хату укреплять собрался проволокой с приемника! Безмозглый ты был, Шаляпа, безмозглый и остался!

— Ну, какой есть, такой и есть, — согласился дядя.

А Липченок кричал во все стороны:

— С кем спорим, что не будет моста? Давай с тобой, Колодезный! На цебарку беленькой! Ты зарабатываешь добре, на цебарку найдешь!

— Да я тебе две цебарки поставлю, если будет мост! — красивым голосом сказал сверху кузнец.

— Так и я тебе поставлю! А вот давай поспорим! Давай с тобой, Иванов. На коньяк заспорим. Кто перебивать будет? — кричал Липченок. Хотя мордвин стеснялся и боялся спорить и говорил, весь дрожа:

— Кабы б мост, я б тебе, милашка-любашка, сам десять бутылок поставил этого коньяка!

— Ей-бо, черт возьми, будет мост!

Во мне и вокруг меня горели все те же тысяча солнц и освещали в моей душе мысль о мосте на Труболет и все вокруг: и сам мост, и дорисовывавшаяся к нему картина так и стояли перед глазами. Но я останавливал Липченка в страхе, чтобы тот «не сглазил».

— Подождите, Филипп Иванович! Еще ничего не известно, а вы поднимаете шум!

— А я говорю, будет мост! Спорим с тобой, землячок! — кричал счастливый Липченок и хохотал: — За тебя я сам поставлю, потому что ты и на хлеб не заработаешь с нами!

— Мост нужен, Ванюшка! — кричала подступившая вместе со всеми Пащенчиха, ровно бы я спорил с нею, и ее дергала стесняющаяся Шура. Преграденская быстро вытиралась и кричала, задирая голову из массы труболетовцев, чтобы ей хорошо было видно: — Слушай меня и больш никого! Кладкой мы уже по горло сыты! Ее каждый год сносит! — кричала Преграденская. Медноволосый мордвин уже верил, что теперь непременно будет мост, и уже был всеми счастьями счастлив, кивал Преграденской, дрожа от этого своего счастья:

— Ой, как нужно мост! Ой, как нужно, любашка ты наш!

— Да-а! — Сказал я. — Это было бы здорово! Вы даже не знаете, что бы это такое было!.. Но вот что. Я сначала все узнаю. Потом будем гуртом действовать. А сейчас нужно выколачивать подстанцию. Так, товарищ инженер?

— Подстанция — сейчас главное! — встрепенувшись, отвечал Михаил Потапович.

Жизнь моя, как в журналистскую пору, перешла на колеса: то в Краснодар — доказывать, убеждать, бегать по редакциям; то в Москву — объяснять, представлять, тоже бегать по редакциям; то опять в Отрадную — ловить Гайдая и Юлия, идти в райком, в райисполком; то на воскресший Труболет: как там? «Мост, любашка ты наш, нужон! Ой, как нужон! Без моста мы как на острову, отрезаны. Общественные-т здания подниматся, как на дрожжах, а мы все не решайся: вдруг что! Материал весь заготовил на дом, на огромадный, вот в глазах так и стоит, а все не решайся. И Ляташа, и Князев, и Коваленко — все ждем».

«А колонки пускай ставят на каждом углу! Это мыслимо: столько настроили и — три колонки!».

«А знаешь, где они нам контору делают? На той стороне Урупа! Не там, где люди работают, а в станице, чтоб самим близко, а мы… Это хорошо, если кладка на месте, а если снесет?»

«Да надо, чтобы просеку прорубили. За кладкой. Все пообрываешь на себе, пока доберешься до той конторы. И откуда он взялся, тот лес? То ж ничего не было. Камни одни. Скрозь было видать. (Верно, и я помню: мы загорали на той стороне Урупа, на отрадненской косе, — было видно по петляющей реке до самой Удобной и до хутора Садового, если смотреть в сторону Армавира.) На наших глазах понанесло с гор всякого мусора, понацеплялись карчи, а теперь — тайга, видел? (Я и сам удивлялся: откуда он взялся, такой лес? Едва доберешься до кладки!) Ты уж похлопочи, Ваня: пусть прорубят просеку!»