Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - Андрей Константинов

Они просто очумели друг от друга. А может, предчувствовали, что долгим счастьем им не дано насладиться, и торопились насытиться друг другом… Хотя ведь, кому не известно, что подобный голод так не утолить. Впрок, как известно, не налюбишься… Сумасшествие продолжалось почти месяц, Глинский совсем «забил» на учебу, а потом…

…Потом часть труппы театра «Ромэн» вместе с Виолой должна была отправиться на гастроли в Иваново. Борис рванул к матери в клинику и попросил сделать ему справку о болезни. Надежда Михайловна всё мгновенно поняла, посмотрела внимательно на похудевшего сына и разохалась:

— О чём ты думаешь? У тебя же сессия на носу!

Но потом, вспомнив фронтовую медсестринскую молодость, справку всё же сделала. Глинский помчался на своем «жигулёнке» в Иваново, успел к концерту, купил у спекулянта билет на первый ряд. Виола его, конечно, заметила, заметил его и тот бородач из «Волги», оказавшись не только водителем, но и антрепренёром… Спев три цыганских романса, Виола вдруг прямо со сцены рассказала зрителям о «чилийском» спектакле в ВИИЯ (назвав его почему-то «школой разведчиков») и неожиданно объявила арию из него, попросив Бориса подыграть ей на гитаре. Спеть-то они вдвоем спели и даже вызвали шквал аплодисментов, но после спектакля грянул скандал, устроенный бородатым антрепренёром. Дело чуть до драки не дошло, и Виола уговорила Глинского уехать в Москву. Он считал часы до её возвращения, а когда она вернулась, Борис понял: всё плохо, и не просто плохо, а так, что хуже и быть не может. Он пытался её целовать и обнимать, но она не позволила, оказавшись непреклонной, удивительно сильной и на этот раз совершенно неподатливой.

— Что случилось? — севшим голосом спросил Борис. Виола грустно, как-то безнадежно улыбнулась:

— Случилось… то, что и должно было… Всё, Боря. У нас, у цыган, свои законы… Знаешь, ведь театр «Ромэн» для нас — больше чем просто театр. Вся наша элита вокруг него… крутится. И наш главный — он больше, чем просто руководитель театра… Ему уже всё доложили. Со мной был серьёзный разговор… Всё, Боренька. Не звони мне больше.

— Подожди! — взвился Глинский, хватая её за руку. — Что это за Средневековье! Мы же с тобой можем сами…

Она мягко высвободила руку:

— Нет. Не можем. Я, по крайней мере, не могу. И не хочу. Всё, Боренька, всё. Мне тоже очень больно. Не делай так, чтобы было ещё больней. Береги себя. Против всего мира не пойдешь — наши тебя не примут, а твои — меня…

— Подожди, подожди…

— Нет, Боря, всё. Всё, мой сладкий, всё… Прощай и строй свою жизнь.

Когда она ушла, Глинскому показалось, что у него остановилось сердце. Двое суток он не мог уснуть, почернел весь. Много раз пытался ей звонить, но она не отвечала на звонки. А потом «Ромэн» опять укатил на какие-то гастроли… Перед самой сессией у Бориса произошёл тяжёлый разговор с отцом — Надежда Михайловна после некоторых колебаний всё же рассказала ему о романтических похождениях сына. Генерал сначала не придал «любовной драме» большого значения, но неожиданно ему вдруг позвонил старый приятель из ГУКа, тоже генерал, предложил зайти на чашку чая и разговор. Этот гуковец, начав с пустяков, вдруг, как бы невзначай, упомянул о встрече с Николаем Сличенко[18] и его ещё более влиятельными друзьями… А потом плавно перешёл к делу: мол, пошли слухи, что твой Борис «не там» ищет своё будущее… А ведь парень-то перспективный и из хорошей семьи… Гуковец говорил тихо, но убедительно, с самой доброжелательной улыбкой:

— …Давно хотел тебе сказать. Ты бы, Владлен Владимирович, обратил внимание на сына… У парня выпуск не за горами, а он на ликёро-водочном заводе втайне от товарищей какой-то не нашей физкультурой занимается… Кстати, есть сигналы, что там и подозрительной литературой обмениваются… Ладно бы просто «Плейбой» — с «Плейбоем» ещё полбеды, но там ещё и махровая антисоветчина вроде «Собачьего сердца»!.. Как его?.. который Мастер-Маргарита… Самодеятельный ансамбль организовал, спектакль с западной музыкой… Туда, кстати, серьёзные люди двух артисток из «Ромэна» порекомендовали, но… Получился-то ресторанный балаган с голыми коленками. Кабаре — на серьёзную, сам понимаешь, тему… С артисткой этой главной опять же некрасиво получилось, в Иванове концерт скандалом кончился… Да ещё он там про какую-то «школу разведчиков» со сцены рассказывал, а это вообще… Если так пойдёт дальше, у Бориса будут серьёзные проблемы с распределением. Но кто, кроме вас, ему скажет… А вы, уважаемые папа с мамой, как будто ничего не понимаете, в счастливом неведении пребываете. Парня-то спасать надо.

Домой Глинский-старший пришёл злым как чёрт. И разговор с сыном вышел даже не жёстким, а жестоким. Надежда Михайловна, обычно острая на язык, сидела тихо как мышка, украдкой поглядывала то на мужа, то на сына. А Борис угрюмо слушал отца, постукивавшего в такт своим словам кулаком по кухонному столу:

— Значит, так: завязывай свои художества! Либо ты, как человек, закончишь институт и будешь Родине служить, либо прямо завтра иди петь и плясать. С цыганами-молдаванами… Хоть с таджиками-люля.[19] И пока за ум не возьмёшься — ключи от машины — на стол!

Борис болезненно сморщился — «жигулёнок» помогал ему переживать первую в его жизни личную драму. Он катался на нём по ночной Москве и вспоминал, вспоминал… Каждый угол Москвы напоминал о Виоле. Точнее, и не вспоминал — он забыть не мог… Салон «жигулёнка», казалось, ещё хранил ароматы её дерзких духов… Ключи он молча положил на стол. Генерал сгрёб их в руку и тяжело вздохнул:

— Я на твоем «коне» ездить не собираюсь. Сделай так, чтоб я тебе эти ключи поскорее отдал… Сдай сессию…

Сессию, надо сказать, Борис сдал вполне прилично, без троек. Наверное, мог бы и лучше, да как-то куража не хватило. Генерал сдержал слово и вернул сыну ключи, но вдоволь покататься после долгого перерыва Борису не пришлось: его законопатили в трехмесячную командировку в Мары — учебный центр для слушателей из арабских стран. Про Мары в переводческой среде ходила невесёлая поговорка: «Есть на свете три дыры — Фрунзе, Янгаджа, Мары». Глинский подозревал, что командировка эта свалилась на его голову не случайно, а так, чтоб яснее представлялась «сермяжная» альтернатива службе в Москве. И надо сказать, всю «сермягу» Борис прочувствовал сполна. Жуть тамошнего быта как-то притупила боль расставания с первой любовью. Да и время шло, а оно, как известно, лечит. По крайней мере так говорят. В Марах Глинский по-настоящему закурил с тоски, хотя раньше только баловался, и, вернувшись домой, впервые начал курить при родителях. Те, конечно, поворчали, но так, для проформы, поскольку сами были заядлыми курильщиками ещё с фронта.

…Вечерами Борис сидел дома и читал, отец тоже как-то надолго выпал из своих командировок, так что семья теперь всё время ужинала и завтракала вместе. На этих семейных посиделках Надежда Михайловна исподволь начала зондировать тему женитьбы сына. Всё чаще и чаще в этих разговорах стала всплывать «эта милая девчушка Оля» — дочка Лeвандовских, соседей по даче:

— Ты знаешь, Боря, Олечка так расцвела, так похорошела. Ты бы её не узнал…

Борис в ответ лишь угрюмо усмехался, но от последующего предложения навестить «по-соседски» Левандовских отказываться не стал. Просто не захотел спорить и расстраивать родителей… Да и душе было как-то всё равно… Посиделки у Левандовских откладывать не стали, и генеральские жены всё организовали в ближайшие же выходные. Надежда Михайловна и Алевтина Ефимовна, похоже, уже всё между собой решили. Смотрины-«праймериз» затянулись глубоко за полночь. Никакой такой особой «похорошелости» в Ольге Борис не обнаружил. Как была белобрысой, так и осталась. Ну телом чуть-чуть налилась — в бёдрах, в основном. Но всё равно — «без сисек»… К тому же явно «чумная» недотрога. Так и не дождавшаяся открытия женской группы в ВИИЯ, Оля поступила в иняз имени Мориса Тореза. А вот отец её, Пётр Сергеевич, получил уже третью звезду на генеральский погон, стал кандидатом в члены ЦК и членом коллегии… Генерал Левандовский, основательно выпив, одобрительно поглядывал на молодых и совсем по-свойски рассказывал генералу Глинскому:

— Приходил к нам как-то ваш Борис. Явно с прицелом. Дескать, сигареты у него кончились… Но ведь Олечка не курит!

Олечка лишь скромно опускала глазки. Она была очень послушной девочкой, и Борис с каким-то холодным равнодушием подумал, что из неё, может быть, действительно получится хорошая жена… Вскоре состоялась и помолвка, пафосно, но безвкусно обставленная обоими генеральскими домами. До помолвки Ольга обращалась к Борису исключительно на «вы», на помолвке она первый раз разрешила себя поцеловать. Скорее в висок, чем в щёку. И твёрдо сказала: до свадьбы ничего не будет, потому что нельзя… А Борису и не так чтобы уж очень хотелось её в постель уложить. Хотя молодой мужской организм всё же реагировал на здоровое и изысканно, надо сказать, ухоженное девичье тело…