Донос - Юрий Запевалов

Надзиратели у камер постоянно меняются. У них свой, специальный график – сегодня у наших дверей, в нашем коридоре, завтра – в другом коридоре, в другом корпусе, в других службах, в медсанчасти, но через некоторое время снова у нас, в нашем коридоре, у наших дверей.

Надзиратели у камер и надзиратели у «накопителей» – совершенно разные люди. Внизу, у «накопителей» – цепные псы. Крик, мат, оскорбления, резиновые дубинки – все у них в ходу.

Внизу ты скот, там особенное бесправие и безысходность. У камер несколько по иному. Здесь трудятся нормальные, рабочие люди, несущие свою тяжелую, хоть и «паскудную» службу. Они тоже обращаются с заключенными строго, в соответствии с инструкцией, но по роду своих обязанностей они с «зеками» все же общаются. И обязаны общаться. Они выводят «камеру» на прогулку, в баню, сопровождают на все вызова, постоянно следят за камерой в «глазок», они знают всех «своих» узников довольно близко, изучают их дотошно, характеристики на них дают достоверные.

Из камеры можно через дежурного надзирателя вызвать врача, узнать, когда будет с заказами продавец ларька, передать в тот же ларек заказ, отправить письмо. Под наблюдением коридорного в камеру передают «дачку» и можно проверить по описи – все ли принесли в передаче.

И проверяют, некоторые, в основном старожилы, проверяют довольно дотошно. Хотя все эти проверки постоянно подгоняются – «быстрей, быстрей» – осмотреть весь перечень передачи времени никогда не хватает. Но ты должен расписаться в акте о получении, а там перечислены все передаваемые продукты. Вот и смотришь внимательно опись, и запоминаешь быстро, что же тебе прислали. А уж потом, не торопясь, изучаешь передачу – чего не донесли?

Крадут, конечно, безбожно. И все же, если разносчик видит, что ты внимательно изучаешь опись, да еще и не молчишь, высказываешь претензии, а камера подхватывает, улюлюкает, он все же остерегается, берет, но понемногу. Берет что-нибудь уж очень деликатесное, и то не все берет, а какую-то часть. Берут колбасу, конфеты, печенье, сгущенку. Ну и что-то другое, подобное. Но только в том случае, если в передаче все эти продукты есть не в одном экземпляре, если что-то из этого остается, в строгом соответствии с описью.

Не по количеству, по наименованию.

Из ларька – строже. Там продавец следит за доставкой. Ларьку не выгодно, чтобы из заказов что-то пропадало по дороге в камеру – не будут заказывать. Мне, например, последние месяцы «дачки» приносили совсем без потерь. Света наладила отношения с продавцом ларька, покупала и передавала мне продукты в соответствии с графиком передач и продавец сама следила, чтобы эти продукты до нашей камеры доходили без потерь.

Так вот, надзиратели у камер, постоянно общаясь со «своими» заключенными, были более человечными. Они были так же строги, но это не были «цепные псы». Это люди, выполняющие тяжелую, но необходимую работу. И выполняющие добросовестно, без оскорбительных выпадов против «своих» заключенных, без обычной тюремной озлобленности.

Еще проще и спокойнее эти отношения складывались в больнице. Там я и улыбки видел.

Но бывают, конечно и исключения из этого правила взаимоотношений надзиратель-камера. В тюрьме мне рассказывали «древнюю» байку об одном ретивом надзирателе, презиравшем узников. Своим сослуживцам он показывал, что ничего не боится, а уж этих «смердящих» камерников, уж их-то он откровенно презирает. И уж тем более не боится. В доказательство своей независимой смелости он в любое время врывался в заранее выбранную им камеру, чем-то провинившуюся перед надзирателями, ну, например, очень уж дотошно проверяющую переданные ей «дачки», врывался с резиновой дубинкой и давай там устраивать «цирк». И обозлившись на эту камеру, врывался туда чуть не каждый вечер. В своё, конечно, дежурство.

Однажды, так же разгорячившись, во хмелю, ретивый тюремщик с грохотом распахнул дверь камеры и с каким-то звериным криком ринулся внутрь. И – захлебнулся. На его разгоряченную голову опрокидывается объемистая бадейка с парашей. Прибегает коридорный дежурный и выволакивает «неумолимого мстителя» в коридор.

Конечно, такое событие не могло остаться без доклада «хозяину». Ретивого служаку никто в тюрьме больше не видел.

Рассказывали и еще об одном случае.

Дежурный надзиратель не имеет права входить в камеру, а уж тем более как-то наказать провинившегося лично перед ним «зэка». Но когда того вызывают по каким-то надобностям из камеры и ведут по вызову, вот уж тут, в коридоре, надзиратель может «поизгаляться» над своим «обидчиком». Руки связаны наручниками, что мешает надзирателю наказать строптивого! И наказывает, подлец, иногда с видимыми побоями. Ничего и никого они не боятся! Так вот, завелся такой «мститель» и в нашем коридоре, на нашем этаже. И ничего с ним не поделаешь! Не пожалуешься по начальству, еще хуже будет.

И вот случилось так, что именно этот надзиратель сопровождал камеру в баню. Обычно сопровождают двое. Но это так положено, по инструкции. А на практике не всегда этих дежурных хватает, кто-то увел кого-то на допрос, или еще какая причина, но очень часто и на прогулку, и в баню водят «камеру» охранники по одному. Вот и в тот раз, один «бешеный» надзиратель случился на этаже, один повел обиженную камеру по коридорам. К дверям бани подошли спокойно, отворили дверь – и больше этого надзирателя никто нигде не видел. Какие только поиски не устраивали по тюрьме – все тщетно. Как будто никогда такого человека на наших этажах и не было.

Но это, конечно, исключительные события, очень редкие.

Как правило, надзиратели на этажах к своим «камерникам» относились довольно доброжелательно.

Война обрушилась сразу, на всех. За один день повзрослели пацаны, постарели женщины. 22 июня. Воскресение. День так хорошо начинался!

Накануне отец и его товарищи получали дипломы. В техникуме – выпускной бал. Мать с отцом, нарядные и торжественные, отправились с вечера на свой студенческий праздник. Сказали – вернутся поздно, чтобы не ждали, слушались Зою, ложились спать дружно, без шума и суеты.

В спальне, в отгороженном закутке, я спал на топчане. Здесь же стояла кроватка младшей сестренки. Ей было почти два года, что-то с вечера она хныкала, «уросила», никак не хотела ложиться. Зоя еле-еле сумела ее уложить и убаюкать. Я спал рядом и проснулся ночью от того, что сестренка снова «захныкала». Решил покачать кроватку, да так, сидя, навалившись грудью на спинку кроватки и уснул. Старшие не просыпались. Все было спокойно, тихо, мирно.

Поздней ночью, уже под самое утро, нагрянула ватага подгулявших, шумных и веселых выпускников. Стали накрывать стол.

– Ах ты наш домовничок, – мать уложила меня полусонного, успокоила сестренку, вернулась к гостям.

Но я не спал, слышал радостный гомон молодых людей, взрослых, здоровых, слышал, как разливали по бокалам вино, произносили поздравительные тосты – за себя, за друзей, за новые назначения.

Когда расходились, в Кургане было шесть часов утра. Воскресение, в доме тихо, вся семья вместе, всем спиться хорошо, все спят с удовольствием.

Проснулся я от чего-то странного, в каком-то беспокойстве, что-то тревожно-монотонное слышалось из черной тарелки репродуктора, который не знаю когда и кто включил, каким-то похоронным тоном говорили что-то, говорили, потом заиграла торжественно-печальная музыка.

И вдруг – как будто со всех сторон, отовсюду – сдавленный вскрик. С подвыванием. Сразу – по всему дому.

В спальню вбежал Саша, весь какой-то растрепанно-потеряный.

– Война, Юра, война! – обнимает, подталкивает. – Одевайся, – взвинченный, суетливый.

В общей комнате у стола сидел отец, теребил на лбу волосы, привычка у него была такая, когда волновался, всегда крутил на лбу волосы. Мать плакала. Она уже этих войн насмотрелась, натерпелась от них. С самого детства. Зоя стояла у окна. На глазах слезы. Крутила непонимающе головой Нина, рядом с ней уселся и я, тоже ничего толком не понимая.

– Война, дети мои, – тихо сказал отец – все надо начинать заново. Нам воевать, а для вас сейчас главное – выжить. Нам воевать. И воевать тяжело.

Тут же решили – Зою и Георгия отправить в деревню, к бабушке. Зоя возвращается в свою школу, здесь осложнений не будет. Саше начинать школу, он с Ниной и младшей сестренкой остаются с матерью в городе. Но, если условия будут ухудшаться – в деревню возвращаются все.

Мать работала в том же техникуме, в цехе «Сельхозтехники», но зарплата небольшая, на всех не хватит, да и деньги, наверное, скоро начнут обесцениваться, цены же, раз война, быстро начнут расти. Но, если отцу будет положено денежное довольствие, оно будет переводиться семье, отцу там, на войне, деньги не нужны.