Гори огнем - Александр Сергеевич Пелевин

ад — колодец. Чтобы попасть в рай, надо долго взбираться, а для ада не нужно делать ничего. Просто падаешь. Падаешь, падаешь, падаешь».

Он падал в сон, веки его тяжелели, бредовые мысли крутились в голове одна за одной, будто чужие, назойливые образы кто-то вкладывал сильной рукой в его голову, и бились друг с другом разноцветные треугольники да пестрые ромбы, точно с красноармейских петлиц, треугольники, ромбы, шпалы сталкивались и звенели, и летели звезды, и крутились колеса, стрекотали шустрые шестеренки, и звенел в висках заливной колокольчик — дин-дон, дин-дон…

И будто бы снова издалека, сквозь бордовый туман, звала его, улыбаясь, та девица с бархатной кожей:

— Пойдем со мной, рыженький.

— Да, милая, да, — говорил Иван в полусне. — Я твой рыженький, сейчас только открою глаза.

Он обернулся на голос и увидел перед собой лицо вонючего Клауса.

* * *

Тридцать первого марта в Дабендорфе начался второй сбор слушателей пропагандистских курсов. Первый сбор, который насчитывал двести человек, начальство не удовлетворил: занятия проводились наспех, программа еще четко не оформилась, да и условия в лагере были так себе. Выпуск, по мнению германского командования, оставлял желать лучшего — сказывались и антинемецкие настроения, и плохая организация.

Зато ко второму сбору лагерь заметно подтянули. Заработала баня, открыли офицерское казино, в котором теперь обедали командиры и преподаватели — отдельно от слушателей. Сформировали клуб с библиотекой.

Новый сбор составил уже тысячу человек, для этого число рот увеличили до пяти, потребовались и перемены в организации. Всем выдали одинаковую новую форму, установили денежное довольствие — 16 марок в неделю.

Генерал Трухин, возглавивший учебную часть, заметно улучшил организацию курсов, логично решив уделить больше внимания России, чем Германии: усиленная пропаганда всего немецкого, в самом деле, часто только усиливала антигитлеровские настроения среди вчерашних пленных.

Гуляев мало участвовал в этих преобразованиях. Чувствовал он себя еще хуже.

После новой встречи с Цвайгертом он стал еще тяжелее соображать, чем раньше: забывал слова, запинался, путал людей… Занятия он вел из рук вон плохо.

И сны. Каждую ночь он видел ужасные сны о белом черве, сгоревшей церкви и вонючем Клаусе.

Просыпался с чувством, будто и не спал всю ночь.

Но кое-что все же заняло его мысли по-настоящему. Это был новенький слушатель из вчерашних пленных, рядовой Демидов, высокий, стройный, черноволосый, очень вежливый. В плен попал еще под Минском, до войны работал, как и Гуляев, учителем; но что-то сразу в нем напрягло. Как-то слишком быстро он подружился с Бурматовым.

Казалось, где интеллигентный Демидов, а где крестьянский великан Бурматов — но каждый вечер они беседовали о чем-то наедине возле пропускного пункта. Гуляев увидел это в первый день, потом во второй…

И начал присматриваться.

Бурматов все больше уходил в себя, стал тревожнее, подозрительнее, молчаливее.

Гуляев даже решил было поначалу, что они гомосексуалисты, тем более что Бурматов за все это время ни разу не проявил интереса к женщинам.

Но это, конечно, был самообман. Иван помнил слова Келлермана: должен быть кто-то малообщительный, скрытный, и полковник подходил на эту роль лучше всех.

Иван вспоминал те немногочисленные искренние разговоры с полковником. Однажды, неделю назад, когда они гуляли с ним и Фроловым по лесной тропинке под Дабендорфом, Бурматов вдруг заговорил о странных вещах.

— Вы же понимаете, — сказал он. — Что каждому из нас придется рано или поздно объяснить свой выбор?

— Я свой давно объяснил, — сказал Фролов. — Ты о чем?

— Ну ты-то ладно, — кивнул Бурматов. — Я про Гуляева. Про себя. Про тех, кто изначально не идейный.

— А ты что, не идейный? — хмыкнул Фролов.

— Э, ты не подкалывай. Я о другом. Вот смотри: иногда оказываешься в ситуации, когда приходится выбрать меньшее зло.

— Ты думаешь, наша служба в РОА — меньшее зло? Да что ты мелешь такое? — спросил Фролов.

— Да опять ты меня не понял!

Впрочем, в голосе Бурматова не было уверенности: то ли он осознал, что ляпнул не то, то ли сам запутался в собственных словах.

— Смотри: есть такая христианская добродетель, смирение. Так?

— Так, — кивнул Фролов. — А ты с каких пор вдруг в богословы заделался?

— Да хватит тебе! Вот есть добродетель смирения. Почему-то принято воспринимать ее как сдачу позиций, капитуляцию перед трудностями. Вот случилось какое-то дерьмо, а ты смирился и опустил лапки. Но это не так, и это совершенно не об этом! Это о том, что реальность у нас только одна и другой нет. И необходимо принять эту реальность, чтобы уже в ней действовать. Не жаловаться на нее, не кричать, размахивая руками: караул, какая реальность плохая, не ждать, что тебе Бог выдаст волшебную палочку, чтобы все исправить. Бог волшебную палочку не выдаст и не исправит все. Реальность одна, и другой нет. И чтобы дальше в ней действовать, этот факт нужно принять.

— Ничего не понял, — сказал Фролов.

Гуляев начал было понимать, но решил не думать об этом.

— Вот, допустим, началась война, — продолжал Бурматов. — И можно в панике бегать по потолку и кричать «караул», да что толку? Реальность уже повернулась вот так, ты не изменишь ее. В ней надо жить, в нашей единственной реальности, и в ней же работать. Исходя из той ситуации и тех сил, что у тебя есть.

— Ну, — сказал Гуляев. — Значит, мы все правильно делаем?

— Я вообще не о том, но… — Полковник осекся и задумался. — Да нет, о том, все так.

Пятого апреля, на исходе первой недели сборов, во время ужина в офицерском казино Иван подозвал к себе Бурматова и предложил поговорить наедине.

Тот согласился нехотя, отложил тарелку, что-то пробурчал себе под нос, и они с Гуляевым вышли на крыльцо казино.

Уже стемнело, стало зябко, оба закурили, кутаясь в шинели.

Иван не знал, с чего начать.

— Скажи, Володь, — заговорил он. — А как тебе этот курсант, как его… Демидкин?

Бурматов поморщился, отвернулся.

— Демидов. Нормальный парень. Идейный. Из него будет толк. А почему ты спросил?

Гуляев замялся:

— Да так… Просто я заметил, что вы ни с того ни с сего начали общаться довольно плотно.

— А… — Бурматов достал папиросину, поджег спичку и закурил. — Мы гомосексуалисты.

И посмотрел с хитрым прищуром на Гуляева.

Тот кашлянул от неожиданности.

Бурматов расхохотался, похлопал его по плечу:

— Да шучу я, господи. Земляки мы с ним, оказалось. С Рязани оба. Да и просто хороший парень, с ним есть о чем поговорить.

Иван усмехнулся, тоже закурил. Надо было как-то продолжить диалог. Ему казалось, что Бурматов многое недоговаривает.

— Я не к тому… — сказал он. — Просто,