Попутчики - Фридрих Горенштейн

- А какой муж у меня был, - продолжала причитать сквозь слёзы Романова, - Витя... Петлицы синие, два кубаря... Атлет, поднимал меня как пушинку. И всю исцелует, всю исцелует. Как хочется мне вновь почувствовать настоящий запах изо рта русского мужчины... Поцелуи с водкой, с лучком и селёдкой.

Мы поцеловались. Прямо к моим губам, разбитым немецкой плёткой, прижался её ротик и отлепился лишь для того, чтоб сказать:

- Сними с меня трусы.

Эта высшая игра женского артистизма словно опять шибанула меня по голове плёткой, однако, вогнав не в боль и страх, а в восторженную какую-то силу, почти дикую, наподобие той, какая владела мной во время голода желание убить и сожрать птичку. Лёгкие женские трусики красавицы Романовой вдруг показались мне птичкой, а кружева - перьями. Я метнулся вперёд, поймал на гладких бёдрах, но не снял их, а убил, то есть разорвал. Мои же грубые брюки красавица Романова бережно расстегнула своими умелыми пальчиками. После этого она, как девочка, как дочка уселась на колени мне, хромому крестьянину Чубинцу. Дальнейших подробностей не помню.

Знаете, некоторые мужчины, подвыпив, любят в компаниях вспоминать разные подробности. Но ведь никаких подробностей в этом деле нет, особенно, когда всё по-настоящему. Конечно, если ты при этом замечаешь, который теперь час и кончился ли дождь за окном, то подробности имеются, но тогда этого нет. Мне и самому подобное приходилось испытывать с подробностями, то-есть по сути просто совершать совместно с женщиной, женой ли, не женой ли физическое действие, недаром именуемое в медицинской, педагогической и прочей скучной литературе - половой акт, половое действие. Но то, что свершилось со мной в первый и последний, к сожалению, раз под понятие действие не подходит. Действие, это нечто имеющее начало, конец и середину. То же, что я испытал, было из одного куска и где в нём было начало, а где конец, определить не возможно, пока оно существовало. По исчезновении же, тем более никаких подробностей припомнить нельзя. Что может припомнить пришедший в сознание? Либо тьму, либо свет. А какие же тьма или свет подробности? Они и на части-то не делятся.

Я, Забродский, совершенно согласен с моим соавтором Чубинцом. Хочу лишь добавить: иные мужчины, а иногда и женщины не только в пьяных компаниях о подробностях болтают, но и расписывают их в своих сочинениях, что стало в наше время особенно модно и доходно. Удивляюсь, как до сих пор какой-либо делец не сочинил драму с подзаголовком: "Пьеса в трёх половых актах". Впрочем актов этих в нынешней социал-сексуальной культуре бывает гораздо больше. Однако дельцы эти ведь не только паскудничают, но и лгут себе подобным, заставляют раскошелиться за выдуманные пикантности. Все эти пикантные подробности, которые они продают, имеют такое же отношение к телесной страсти, как скрип кровати. Попробуйте хоть раз в жизни испытать то, что испытал Олесь Чубинец, и вы никогда не возьмёте в руки грязной книжечки, даже если вы испытали это не с ангельшей, а с дьяволицей. Потому что, когда такой момент наступает, то всё становится нейтральным, как на том свете, оставаясь, однако при этом телесным, и ангелы обретают пол.

- Так состоялась премьера, - продолжал Чубинец, - премьера моей в третий раз, но теперь не мной, переделанной пьесы.

- Пьеса эта, - добавлю и я, Забродский, - запрещённая обеими противобор-ствующими идеологиями, была поставлена на нейтральной, ничейной земле, где, по-моему, и должно ставиться всё правдивое, всё лишённое лжи. Я не говорю - талантливое. Талант, к сожалению, очень часто связан с ложью и прикрывает собой ложь. Талант - явление редкое, изнеженное, нуждающееся в ласках. А правда ласкать не умеет. Поэтому правда должна быть сознательной, талант - бессознательным, говорящим правду вопреки собственным намерениям.

- Когда мы расстались, - продолжал Чубинец, - расстались торопливо, ибо было уже поздновато и Романовой надо было готовиться к спектаклю, я сказал ей: "Спасибо вам за всё пани Романова". Она ответила мне: "Какая я пани Романова. Зови меня просто Леля, - и шёпотом, - наши близко... Будем вместе ждать наших.

И начал я вместе с ней ждать наших. Конечно на расстоянии, ибо более никогда к ней не подходил и даже не разговаривал. Только взглядами иногда встретимся и всё ясно: вместе ждём наших. А о том прекрасном, о том единственном спектакле "Рубль двадцать", в котором она играла и в котором я, Чубинец, сам сыграл свою роль влюблённого хромого, конечно никто не догадывался. Только Леонид Павлович сказал мне, когда я пришёл в гости пить чай с сахарином:

- Знаешь, Олесь, вчера Романова на сцену пьяная вышла. Начала танцевать и упала. Хорошо, что зритель не понял, думал, так надо. Гладкий за кулисы прибежал, она его мужским матом. Тоскует женщина. Да и нам всем скоро придётся тосковать. Вот наши вернутся - что им ответим?

- Что бы ни ответили, лишь бы уже скорей, - вырвалось у меня.

Мои губы, разбитые немецкой плёткой, по-прежнему болели, особенно ночью, а несколько зубов шаталось. Кстати, перед расставанием Романова дала мне с собой четвертинку московской для компрессов. Но я пожалел тратить водку, считая, что и так пройдёт. Да к тому же решил оставить четвертинку, как память о моей чудесной премьере.

В этом месте рассказ Чубинца в очередной раз был прерван звонкими аплодис-ментами буферов. По этим холодным аплодисментам, поскольку железо безразлично к людским судьбам, я понял, что буфера аплодируют своему, железнодорожному, то есть станции Бровки. Однако никаких Бровок за окном не было, мы стояли в поле. Возле вагонов, перекликаясь, ходили люди с фонарями.

- Так мы к полудню в Здолбунов приедем, - беспокойно сказал Чубинец, а в полдень место в гостинице не достать. Я умышленно ночным поехал, чтоб на рассвете гостиничный номер захватить.

- Помогу вам с гостиницей, - пытался успокоить его я, Забродский.

Но Чубинец продолжал волноваться. Вообще, если посмотреть на него в данный момент, то это был человек нервный и напуганный, беспокойный человек. У него безусловно было повышенное давление и наверно часто болело сердце. А люди с повышенным давлением в страхе своём бывают агрессивны. И когда в вагон вошёл малорослый, тощий проводник, осветив нас железнодорожным фонарём, Чубинец испуганно и агрессивно набросился на него:

- Что за порядки, почему стоим?

Малорослый привык очевидно к беспокойству пассажиров и в ответ на агрессивный вопрос спокойно потребовал предъявить билеты. Предъявляя билеты, Чубинец продолжал ругать железнодорожные порядки.

- Мне эти твои слова ни к чему, православный, - сказал проводник, явно получая удовольствие, что пассажир нервничает, а он свои нервы бережёт, наша власть что? Народная. Значит, все мы хозяева. Чем попусту себе печень портить, написал бы в газету. Газеты читаешь?

Я, Забродский, понял, что Чубинец так агрессивен, потому что его часто обижают просто от нечего делать. Любое советское должностное лицо до стрелочника и проводника включительно имеют чутьё на категорию населения, которую можно обидеть просто так. Но меня проводник испугался, когда я на него загремел с использованием политических терминов. Хотя потом понял, не слов моих он испугался, не терминов, потому что сам оказался политически подкован. Чемодана моего испугался из жёлтой хрустящей английской кожи. А у Чубинца был потёртый портфель и какой-то узел в авоське. Тем не менее я решил играть на ничью, имея в распоряжении такую слабую фигуру, как Чубинец. Вдруг проводник под что-то подкопается и акт составит. Поэтому, когда проводник, оказавшийся по совместительству общественным распостранителем печати, предложил купить у него газеты, я взял целую пачку и заплатил три рубля. Опять, как в Богуйках, я выручал Чубинца рублями и опять, Чубинец неразумно пытался мне мешать.

- Зачем вы продаёте газеты, если света в вагоне нет? - сказал сварливо Чубинец.

- Утром почитаете, - терпеливо объяснил проводник.

- Утром я свежие газеты в киоске куплю, а это вчерашние.

Он был истерик, этой мой соавтор Чубинец, впрочем он ещё не остыл, ещё был в творческом процессе после премьеры своей пьесы "Рубль двадцать", и его возмутил не лично проводник, а это непредвиденное вторжение заоконного пространства в театральное действие. Он наверно ещё хотел поговорить о своей премьере и думал, что до Бровок времени достаточно.

- Почему стоим? - миролюбиво спросил я проводника, чтоб замять скандал.

- Участок с ограниченной скоростью, - ответил проводник, - согласно приказу управления дороги. А проще говоря, шпал не хватает для ремонта верхнего строения пути. Я сам, православные, раньше на казатинском шпало-пропиточном заводе работал мастером смены. Был и народным контролёром. Выявил - пятьдесят километров шпалорельсовой решётки продано незаконно, вместо того, чтоб уложить в путь. Кому попало шпалы продают, рельсы, различные скрепления. Написал всё, отправил и вот результат - стоим в поле, потому что шпал не хватает, а я работаю не мастером, а проводником ночного почтово-пассажирского. А почему? Тоже нервничал, как гражданин пассажир. Но теперь нервы укрепились. Обещают, если испытательный срок пройду, на "тройке" место - Киев-Ленинград. Там другое дело, там одних газет за смену на шестьдесят рублей продашь.