Летняя история - Наталия Романова

и нагнулся чмокнуть Таню, — я там кофе взял на заправке, наверное, ещё не остыл, и пара булочек.

— Спасибо, — Таня взяла в руки стаканчик, — а ты?

— Я уже перекусил, спасибо. Похоже, мы не успеем заехать ко мне…

— Похоже.

— Успеть бы на поезд, — он показал глазами на навигатор, показывающий красным весь путь до Москвы, город тоже не внушал особого оптимизма, — как бы на метро не пришлось ехать.

— Жаль.

— Жаль, что на метро?

— Жаль, что не успеем к тебе, придётся обойтись без прощального секса.

— Мы не прощаемся.

— А что мы делаем?

— Танюша, не начинай. Между Москвой и Питером каких-то семьсот километров, я буду часто приезжать, ты ко мне, а там тебе надоест, и ты выйдешь за меня замуж.

— Я не стану жить в Москве.

— Ты станешь жить со мной, — Шувалов улыбнулся, как всегда покровительственно, снисходительно, но тепло.

— С тобой — это одна история, а в Москве — другая. Я же сказала, я не перееду в Москву!

— Ты серьёзно, да?

— Абсолютно.

— И что не так с Москвой?

— Всё.

— И сколько раз ты была в Москве? Три? Пять? Из которых четыре — проездом? Как ты можешь так категорично говорить? Да и какая разница, Москва, Питер… не Норильск же.

— В Норильск бы поехала, в Москву нет. Жить, где говорят: «дожжжжжииии»! — Ложкина хлопнула себя по коленкам. — Ужас!

— Ах, простите, я забыл, — Лёня усмехнулся. — Сколько жил в Питере, потом в Москве, столько и не понимаю этой вражды.

— Это не вражда, я просто не буду жить в Москве. И вообще, чем мне заниматься?

В это время появилось странное движение на дороге, машины словно сторонились, отодвигались от обочины, а потом становились на своё место. Вдали появились проблесковые маячки скорой помощи, двух машин.

— Похоже, причина пробки — авария, — прошептала Ложкина и проводила взглядом автомобили.

— Действительно, чем тебе заниматься в Москве… Таня, я не собираюсь держать тебя взаперти, как султан. Поверь мне, здесь такие же люди, они так же с завидной регулярностью обвариваются кипятком, у них поднимается температуру, они травятся и ломают конечности, и уж точно всегда найдётся пара-другая бабушек, которые забудут, а принимали ли они свои лекарства, и примут ещё разок.

— Работать на скорой?

— Угу, я бы хотел что-то другое для тебя, но ты же меня не спросишь, — Шувалов улыбнулся так, словно ему нравился этот факт.

— И не подумаю, — подтвердила Ложкина не без удовольствия.

— Значит, долгими зимними вечерами подумаешь над этим, хотя, конечно, я надеюсь, что ты дашь согласие раньше.

— Какой же ты самоуверенный, Шувалов, — фыркнула.

— Я в тебе уверен, Танечка, а не в себе.

Запыхавшись, Ложкина поставила переноску с Алькой на сиденье у окна, своё место в скоростном «Сапсане», который буквально через несколько часов вернёт её не только в родной город повышенной влажности, но и в другую реальность — свою. Лёня устроил её вещи, и, быстро обернувшись на недовольную проводницу, которая пропустила провожающего в последние минуты перед отправлением только благодаря врождённому дару убеждения Шувалова и конечно, улыбке, которая всегда действовала безотказно на женщин любого возраста и вероисповедания, обнял Ложкину и поцеловал — нежно, легко, потом чмокнул в нос и, улыбнувшись, прошептал.

— Сообщи, как доберёшься, и как только узнаешь свой график, тут же сообщи, будем выкраивать время.

— Хорошо, — Ложкина кивнула головой, ей не хотелось спорить, ей было необходимо что-то сказать, что-то важное, сказать немедленно, но весь словарный запас Ложкиной испарился, она только и могла, что вздыхать и даже всхлипывать, борясь со слезами.

Когда Лёня уже вышел из вагона и подошёл к окну, Ложкина вдруг поняла, что должна была сказать. Глядя на Шувалова в лёгких льняных брюках, футболке поло, с очками «Рей Бан» на вороте — моветон надевать очки на голову, как ободок, плюс от этого они растягиваются, объяснял Лёня, и если нет чехла под рукой, предпочтительней такой способ, — Татьяна издала невнятный писк и побежала в сторону ещё открытых дверей, столкнувшись с недовольной проводницей.

— Девушка, отправление через пять минут, — она попыталась перекрыть ей дверь.

— Мне срочно, — парировала Ложкина и отодвинула руку миловидной проводницы, та фыркнула, но отошла в сторону.

Ложкина вывалилась из вагона прямиком на немного удивлённого Шувалова, который уже сцеловывал слезинки на щеках Тани и уговаривал её проявить выдержку.

— Я должна была сказать сейчас, — всхлипывая, пролепетала Ложкина, — я люблю тебя фрайхер фон Шувалов, люблю.

— Ты моя хорошая, — Лёня просиял, и Татьяна подумала, что никогда ещё не видела такого Шувалова, сейчас в нём отчётливо был виден восторженный мальчик-подросток, каким иногда бывал Яков. — Я тоже люблю тебя, люблю-люблю-люблю, а теперь — в вагон, — он подтолкнул Ложкину в вагон, подождал, когда автоматические двери закроются, и поезд плавно тронется, увозя Таню.

Город встретил Ложкину, конечно же, мелким дождём и серым небом, которые сменялись периодами невыносимой жары, невыносимой по Питерским меркам.

Первые дни Татьяна чувствовала себя потерянной, даже несчастной, но, после выхода на работу, всё встало на свои места. И она бы решила, что всё ей приснилось, если бы не шикарный загар, покрывающий её тело, и ежедневные звонки и переписка с Лёней.

До Нового года он приезжал четыре раза, один раз буквально на пять часов, которые они провели в постели. Лёня, в первый приезд, мужественно ел пельмени из магазина и жареную колбасу, но утром Татьяна проснулась от запаха еды. Настоящей.

Лёня, ведущий непринуждённую беседу с Алькой, а та была рада поддакивать и согласно вилять хвостом за маленькие кусочки со стола, стоял у плиты и готовил.

— Я там купил кое-что, не возражаешь?

Ложкина посмотрела на стол и подумала, что она, естественно, не возражает… но что это?

— Смотри, это оливковое масло рафинированное — для жарки, это — нерафинированное — для салата, их два вида взял, на вкус выберешь, рисовое масло, виноградное, рапсовое… Заправка и соус Гримелли, — и Лёня продолжал перечислять малозначащие для неё названия, а Ложкина даже попыталась запомнить то, что говорил Лёня, но тщетно.

— Лёнь, я ведь всем этим, — она обвела рукой кухонный стол, — не буду пользоваться.

— Я буду, — улыбнулся, —