Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры - Франсуа VI Ларошфуко

Любовь для души любящего означает то же, что душа — для тела, которое она одухотворяет.

Не в нашей воле полюбить или разлюбить, поэтому ни любовник не вправе жаловаться на ветреность своей любовницы, ни она — на его непостоянство.

Любовь к справедливости рождена живейшим беспокойством, как бы кто не отнял у нас нашего достояния; оно-то и побуждает людей так заботливо оберегать интересы ближнего, так уважать их и так усердно избегать несправедливых поступков. Этот страх принуждает их довольствоваться благами, дарованными им по праву рождения или прихоти судьбы, а не будь его, они беспрестанно совершали бы набеги на чужие владения.

Справедливость умеренного судьи свидетельствует лишь о его любви к своему высокому положению.

Люди не потому порицают несправедливость, что питают к ней отвращение, а потому, что она наносит ущерб их выгоде.

Перестав любить, мы радуемся, когда нам изменяют, тем самым освобождая нас от необходимости хранить верность.

Радость, охватывающая нас в первую минуту при виде счастья наших друзей, вызвана отнюдь не нашей природной добротой или привязанностью к ним: она просто вытекает из себялюбивой надежды на то, что и мы, в свою очередь, будем счастливы или хотя бы сумеем извлечь выгоду из их удачи.

В невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя.

Как мы можем требовать, чтобы кто-то сохранил нашу тайну, если мы сами не можем ее сохранить?

Самое опасное следствие гордыни — это ослепление: оно поддерживает и укрепляет ее, мешая нам найти средства, которые облегчили бы наши горести и помогли бы исцелиться от пороков.

Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не стараемся его сохранить.

Никто так не торопит других, как лентяи: ублажив свою лень, они хотят казаться усердными.

У нас столько же оснований сетовать на людей, помогающих нам познать себя, как у того афинского безумца{39} жаловаться на врача, который исцелил его от ложной уверенности, что он — богач.

Философы, и в первую очередь Сенека{40}, своими наставлениями отнюдь не уничтожили преступных людских помыслов, а лишь пустили их на постройку здания гордыни.

Не замечать охлаждения друзей — значит мало ценить их дружбу.

Даже самые разумные люди разумны лишь в несущественном; в делах значительных разум обычно им изменяет.

Самое причудливое безрассудство бывает обычно порождением самого утонченного разума.

Воздержанность в еде рождена или заботой о здоровье, или неспособностью много съесть.

Человеческие дарования подобны деревьям: каждое обладает особенными свойствами и приносит лишь ему присущие плоды.

Быстрее всего мы забываем то, о чем нам прискучило говорить.

Когда люди уклоняются от похвал, это говорит не столько об их скромности, сколько о желании услышать более утонченную похвалу.

Люди порицают порок и превозносят добродетель только из своекорыстия.

Похвала полезна хотя бы потому, что укрепляет нас в добродетельных намерениях.

Красота, ум, доблесть под воздействием похвал расцветают, совершенствуются и достигают такого блеска, которого никогда бы не достигли, если бы остались незамеченными.

Себялюбие наше таково, что его не перещеголяет никакой льстец.

Люди не задумываются над тем, — что запальчивость запальчивости рознь, хотя в одном случае она, можно сказать, невинна и вполне заслуживает снисхождения, ибо рождена пылкостью характера, а в другом — весьма греховна, потому что проистекает из неистовой гордыни.

Величием духа отличаются не те люди, у которых меньше страстей и больше добродетелей, чем у людей обыкновенных, а лишь те, у кого поистине великие замыслы.

Короли чеканят людей, как монету: они назначают им цену, какую заблагорассудится, и все вынуждены принимать этих людей не по их истинной стоимости, а по назначенному курсу{41}.

Даже прирожденная свирепость реже толкает на жестокие поступки, нежели себялюбие.

О всех наших добродетелях можно сказать то же, что некий итальянский поэт{42} сказал о порядочных женщинах: чаще всего они просто умеют прикидываться порядочными.

То, что люди называют добродетелью, — обычно лишь призрак, созданный их вожделениями и носящий столь высокое имя для того, чтобы они могли безнаказанно следовать своим желаниям.

Мы так жаждем всё обратить в свою пользу, что видим добродетели в пороках, несколько схожих с ними по внешности и ловко переряженных нашим себялюбием.

Иные преступления столь громогласны и грандиозны, что мы оправдываем их и даже прославляем: так, обкрадыванье казны мы зовем ловкостью{43}, а несправедливый захват чужих земель именуем завоеванием{44}.

Мы сознаемся в своих недостатках только под давлением тщеславия.

Люди никогда не бывают ни безмерно хороши, ни безмерно плохи.

Человек, неспособный на большое преступление, с трудом верит, что другие вполне на него способны.

Пышность погребальных обрядов не столько увековечивает достоинства мертвых, сколько ублажает тщеславие живых.

Сквозь изменчивость и шаткость, как будто царящие в мире, проглядывает некое скрытое сцепление событий, некий извечно предопределенный Провидением порядок, благодаря которому все идет как положено по заранее предначертанному пути.

Чтобы вступить в заговор, нужна неколебимая отвага, а чтобы стойко переносить опасности войны, хватает обыкновенного мужества.

Кто захотел бы определить победу по ее родословной, тот поддался бы, вероятно, искушению назвать ее, вслед за поэтами, дочерью небес, ибо на земле ее корней не отыскать. И впрямь, победа — это итог множества деяний, имеющих целью отнюдь не ее, а частную выгоду тех, кто эти деяния совершает; вот и получается, что хотя люди, из которых состоит войско, думают лишь о собственной выгоде и возвышении, тем не менее они завоевывают величайшее всеобщее благо.

Не может отвечать за свою храбрость человек, который никогда не подвергался опасности.

Людям куда легче ограничить свою благодарность, нежели свои надежды и желания.

Подражание всегда несносно, и подделка нам неприятна теми самыми чертами, которые пленяют в оригинале.

Глубина нашей скорби об утрате друзей сообразна порою не столько их достоинствам, сколько нашей нужде в этих людях, а также их высокому мнению о наших добродетелях.

Нелегко отличить неопределенное и равно ко всем относящееся благорасположение от хитроумной ловкости.

Неизменно творить добро нашим ближним мы можем лишь в том случае, когда они полагают, что не смогут безнаказанно причинить нам зло.

Чаще всего вызывают неприязнь те люди, которые твердо уверены во всеобщей приязни.

Нам трудно поверить тому, что лежит за пределами нашего кругозора.

Уверенность в себе составляет основу нашей уверенности в других.

Порою в обществе совершаются такие перевороты, которые меняют и его судьбы, и вкусы людей.

Истинность — вот первооснова и суть красоты и совершенства; прекрасно и совершенно лишь то, что, обладая всем, чем должно обладать, поистине таково, каким должно быть.

Иной раз прекрасные творения более привлекательны, когда они несовершенны, чем когда слишком законченны.

Великодушие — это благородное усилие гордости, с помощью которого человек овладевает собой, тем самым овладевая и окружающим.

Роскошь и чрезмерная изысканность предрекают верную гибель государству, ибо свидетельствуют о том, что все частные лица пекутся лишь о собственном благе, нисколько не заботясь о благе общественном{45}.

Леность — это самая безотчетная из всех наших страстей. Хотя могущество ее неощутимо, а ущерб, наносимый ею, глубоко скрыт от наших глаз, нет страсти более пылкой и зловредной. Если мы внимательно присмотримся к ее влиянию, то убедимся, что она неизменно ухитряется завладеть всеми нашими чувствами, желаниями и наслаждениями: она — как рыба-прилипала, останавливающая огромные суда, как мертвый штиль, более опасный для важнейших наших дел, чем любые рифы и штормы. В ленивом покое душа черпает тайную усладу, ради которой мы тут же забываем о самых горячих наших упованиях и самых твердых намерениях. Наконец, чтобы дать истинное представление об этой страсти, добавим, что леность — это такой сладостный мир души, который утешает ее во всех утратах и заменяет все блага.