Математик - Александр Иличевский

У Роджера из глаз брызгают слезы, он размазывает кровь по лицу. Крови очень много, она хлещет — из небольшой совсем ранки.

Лицо постепенно превращается в собственный негатив.

ГЛАВА 10. VICTORIA

Рассуждая о том, куда подевалась — и подевалась ли? — математика из его мозга, Максим записывал наброски воображаемых диалогов с собеседником, которого условно называл World.

— Hello, World!

— Hi, there!

— Разве философии не пришел конец? Ведь даже теология нынче способна черпать смысл из математики и теоретической физики, — настолько эти дисциплины стали фундаментальны.

— Мне нравится говорить о смысле в чистом виде, о чистоте его производства. Поверьте, в математике столько тайн, столько интересного, она так много говорит о человеке, о его сознании, что никакая философия с ней не сравнится.

— Обычно границей между мышлением машины и человека считается самосознание — способность воспринимать самого себя как существующего отдельно от мира. Но сейчас становится ясно, что самосознание — недостаточное условие для мышления. Мышление — это динамический процесс, который невозможно запрограммировать на кристалле. Скорее всего, работа мозга подобна эволюции иммунной системы. Мозг анализирует многочисленные внешние сигналы и создает новую информацию, а не только оперирует существующей. Когда человек растет и развивается, связи между нейронами мозга образуются, перестраиваются, уничтожаются. В результате формируется гибкая адаптивная система, которая справляется с огромным числом постоянно возникающих задач. Следовательно, искусственный сверхмощный разум следует строить не на твердом кристалле, а на живой плоти, на разуме как таковом. Евгеника — детский лепет в сравнении с этой идеей. Так как эта идея выполнима. Возможно, верные чипы можно строить на ткани мозга, помещенной в живительную пробирочную среду.

— Вот это очень тонкий момент — смысл эволюционирует при определенной доле случайности выбора, совершаемого интеллектом. То есть динамика всегда требует подлинной случайности, которая принадлежит скорее озарению, чем вероятию.

— Иными словами, кристалл кремния должен заменить сам мозг. В принципе, глобальная сеть как раз и обеспечивает такую многопроцессорную систему, которая в качестве вычислительных звеньев естественным образом может использовать разум людей. Но для полноценной эффективности такой системы необходимо разработать корректный интерфейс взаимодействия — если не сразу на клеточном уровне, то пока что на макроуровне зонной карты мозговой активности.

— Еще раз. Человек — его сознание, его устремление к языку истины, к развитию и совершенству, или, напротив, иное — его метания, падения, ничтожество и бессмысленность, жестокость и безумие — все это устремлено, обязано вектору целеполагания, хотя бы потому, что язык есть мера времени, а вечность всегда ближе к истине, чем что бы то ни было, по крайней мере как результат она ближе.

— Еще раз: человек — весь человек — есть слово и язык, которым живое говорило бы с неодушевленным. Но всегда нужно помнить, что язык есть разбавленная, растворенная материя, — и существенность вещества влияет на человека-слово, поскольку он и есть посланец — часть языка образа, помыслов, жизни, стремлений, смеси будничного и святого. Смысл — это продукт языка, которым Господу возвращаются приношением человеческое достоинство и слабость, святость и немощь, сила и бессмысленность…

— Итак, если мы часть природного мира (как подсказывает наш клеточный состав), если одушевленное есть один из видов неодушевленного, тогда случайность присуща и веществу. «Сотворить» — и есть попытка вещества выразить себя. Нынче даже бактерии можно использовать как накопитель информации. Японским ученым удалось вставить в геном распространенной почвенной бактерии Bacillus subtilis искусственную цепочку ДНК с информацией, кодирующей общую теорию относительности и дату ее открытия.

— Человек скукоживается, становится все более вычислим, пригоден к фиксации. Всего через двадцать лет будет создано устройство, способное запечатлеть и сохранить каждое мгновение жизни человека.

— На смену мозгу спешат пчелы.

— Вообще, почему геном — не речь? В начале было слово, и слово это было — «геном». Слово постепенно становится сверхъобъектом современной науки. Не исключено, что лингвистика и философия языка в будущем станут началом новой великой теории языка, которая воспримет в себя и объединит все фундаментальные взаимодействия. Эта гипотеза только с виду выглядит фантастической. Мысль о теории языка как о долгожданной единой теории поля — то есть о теории, объединяющей все фундаментальные взаимодействия, — достаточно трезвая. Она, эта теория языка, должна наконец объединить живую и неживую материи, поместить их в структуру взаимного дополнения. Цепочка может замыкаться так, например. Законы природы — это грамматика, согласно которой происходят события физического мира. Сейчас (не только благодаря возникновению квантовых вычислений и работам Пенроуза) постепенно становится ясно, что законы Вселенной сильно зависят от законов разума. Кроме того, возможность разума предъявлять теории, описывающие и предсказывающие события реального мира, и есть доказательство существования Всевышнего, который сотворил наш разум по образу и подобию своему. Таким образом, происходит состыковка штудий и Витгенштейна, и Геделя — с законами физического мира. И вот если сюда добавить наш новый объект-слово — «геном-речь», то цепочка замыкается, потому что «законы речи», «грамматика генома» определяюется физико-химическими процессами. Грамматика генома определяется на уровне фундаментальных взаимодействий, на основе которых работают внутриклеточные процессы. И в то же время геном устроен согласно законам речи. Вот она, смычка. Я давно думал, что Витгенштейн с его гипотетическими элементами — атомарными фактами относительно объектов мира, — вроде бы совершенно не относящимися к действительности, пытается сформулировать что-то справедливое. И теперь, кажется, становится ясно, что он оперирует внутри генома-речи. Хотя бы условно. Вот там, среди аминокислот, где-то и находятся элементарные объекты мира-речи. В общем, нам надо еще крепко подумать и получше все это сформулировать. Ибо все это не слишком бессмысленно. Тщетные попытки достичь полного описания законов природы обязаны были подключить наконец законы живого, которое красиво исчерпывается своей квинтэссенцией — геномом-речью.

Максиму сложно было отличить Викину любовь к бабушке от ненависти. Бабушка была безропотна, но одним только жестом могла остановить раскаленный словесный поток внучки, вызванный, скажем, неправильно приготовленными сырниками («Ты что забыла, я не переношу изюм?»), или тем, что бабушка сама сходила в супермаркет («Доктор запретил тебе таскаться по жаре!»). Бабушка старалась тихонько оправдаться, но могла и ударить внучку по губам. И тогда Вика замолкала, как будто только того и добивалась.

Однажды Вика рассказала Максу, что ее бабушка где-то хранит сокровища. Родом из украинского местечка, в двадцать лет она осталась сиротой — всю ее семью расстреляли немцы. Выжила потому, что училась в Ленинграде и после сессии в июне 1941 года отправилась с подругой в Крым. Войну она провела санитаркой на фронте, ничего не зная о судьбе матери, отца, трех сестер и двух братьев. Семейные драгоценности, собранные несколькими поколениями ее предков, хранились в тайнике, устроенном в подвале их дома. Местонахождение тайника ей как самой старшей было известно. После войны она ездила на пепелище и вернулась не с пустыми руками. Вика убеждена, что камни бабушка перед отъездом проглотила, а золото распределила по дальним, тоже отъезжавшим родственникам — не безвозмездно, конечно. Откуда она это знает? А с чего бы еще бабуля сразу после приезда в Калифорнию стала навещать родственников, которые прибыли раньше в Бостон, Нью-Йорк, Атланту, Израиль?

Вика украдкой искала сокровища по всему дому. Иногда она говорила:

— Смотри, ба, вот помрешь, а меня без наследства оставишь, бедняжечку.

— Все зависит от твоего поведения, — слабым голосом произносила бабушка.

Вика никогда не включала свет. Она ждала его, покуривая на подоконнике, или уже в постели. Раскланявшись у двери с Ченом, Макс входил в темноту и сантиметр за сантиметром ощупывал край дивана, подвигаясь к стене. Под руками у него высвечивался телесный контур — и вдруг оживал. Он принимал шутливый толчок — и опрокидывал ее с мрачной радостью обратно…

У Вики взрослые руки: он прижимает их к губам — трогает загрубевшую кожу, синеватые жилки, гладит аккуратные простые ногти, — и вспоминает мать, погружается в мучительное неразделенное ощущение теплоты.