Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

Менее серьезным ухажерам меня не представляли. Потом и они рассосались.

Мама стала встречать Новый год со мной, когда стало больше не с кем.

А мне это было уже не нужно. Мы с ней как-то разминулись. Просто разминулись, и все.

Люди, дружите со своими детьми с детства!

После Прибалтики, после моря и сосен так неохота возвращаться в дождливую Москву, да к тому же в школу.

Английская школа номер тридцать на улице Ермоловой. Теперь это школа номер двенадцать семьдесят шесть, Большой Каретный переулок, дом двадцать два, строение шесть.

Краснокирпичное здание конца тридцатых годов на задворках Центрального рынка и старого цирка, во дворах Самотеки, не сразу и найдешь.

Родное гестапо!

«В школе надо учиться десять лет. Десять долгих, мучительных лет», — серьезно предупредил меня брат, когда я, принятая в первый класс, прыгала от радости, что иду в школу.

Сорок два человека в классе. Муштра. Октябрятские звездочки. Для полноты ощущений с нами в классе учился японец, из-за которого нас всех особенно дрючили, чтобы мы достойно представляли Советский Союз.

Холодное темное утро, ноябрь. По ледяной пустой улице бредут, уныло таща мешки со сменкой, октябрята, учатся мужественно переносить и терпеть свою жизнь.

Коричневое платье и черный фартук. Завтраки в буфете, воняющие одновременно чем-то недожаренным и подгоревшим.

Стенгазета, зарядка, линейка. Хор и озеленение. Прыжки через козла и пионербол. И другие свинцовые мерзости.

Когда я была в первом классе, мама уехала в турпоездку в ГДР и ЧССР, а я осталась на попечении брата и его друзей. Студенты любят после лекций пить пиво и оттягиваться на всю катушку, а тут какая-то маленькая сестра, с которой надо писать палочки и крючочки. Да какие там крючочки! Ближе к вечеру, когда мне уже пора спать, брат интересовался между делом:

— Уроки сделала?

Я садилась за стол и быстро-пребыстро, как курица лапой, корябала все эти циферки и загогулинки. В первой четверти мне поставили сплошные тройки, кроме чтения, и мама обиделась. На меня, конечно же, не на учительницу же Аврору Николаевну.

Брат со своим другом, скульптором Колей Мастеропуло, Колей Мастером или Колей-греком, как они его называли, на полном серьезе обсуждали, что надо отдать меня в Суворовское училище.

— А что, хорошо, мундирчик ей очень пойдет, — говорили они между собой в моем присутствии. — Дисцицплинка опять же.

А я верила и боялась, что они успеют отправить меня в Суворовское училище до маминого возвращения, и каюк мне.

Потом Коля придумал другой способ запугивания — сказал, что собирается на мне жениться, причем безотлагательно. Вот вернется моя мама, и он тут же, без малейшего промедления обратится к ней с этим вопросом.

— Алла Васильевна меня знает, я человек порядочный, думаю, она против не будет.

И говорил, что заставит меня целыми днями заниматься математикой и готовить обеды. Ужасная перспектива! Особенно математика.

Когда Коля, на ролях своего человека в семье, приходил в школу меня забрать, я все боялась, что он сейчас во всеуслышание скажет, что не сегодня завтра на мне женится и меня будут дразнить.

Но как-то обошлось…

Другой шуткой Коли были тараканы величиной с собаку, которые всегда приходят к маленьким девочкам, когда те мешают жить старшим братьям. Спастись от этих тараканов можно, только если бить их сковородками.

Коля недавно умер в Греции, где работал по иконописи и мозаикам.

В школе во время большой перемены можно сбегать на рынок, пробовать квашеную капусту. Напробуемся, напробуемся — вроде и перекусили. А после школы покупаем сдобы в булочной, идем не спеша домой.

Вере Ильинской неохота домой, у нее сегодня плохие оценки, дома будут ругать.

Она размышляет, куда бы ей деваться, что бы такое придумать, чтобы не ругали.

— Убегу, — решает она. — На БАМ. Там нужны рабочие руки.

— На БАМе люди болеют и умирают, — авторитетно говорю я.

— Как это? — удивляются девочки.

— Потому что плохо с продуктами и лекарствами, врачей тоже нет.

— Не привозят продукты? Почему? Далеко, что ли? — начинают рассуждать мои подруги.

— Потому что все плохо организовано и начальство ворует, — объясняю я. Вижу, что девочки сомневаются в услышанном, и добавляю: — Так мой брат говорит, а он все знает, он ужасно умный.

— Что, прям умней Смирновой? — не может допустить такого Лена Бурхина, для которой наша отличница-толстуха Оля Смирнова главный авторитет на свете.

— Какая Смирнова, она зубрит, а мой брат — гений, потому что родился с открытыми глазами. Все дети рождаются зажмуренные, а он сразу — смотрит вот так вот глазами двумя.

— Порядка нет, потому что расстрелы отменили, — высказывает убеждение, очевидно, дедушкино или бабушкино, Ира. — Вот когда Сталин…

Так беседуют, идя по Садовому, десяти-одиннадцатилетние «чикильдяйки» с булками в руках.

В школе учились и татарские ребята из окрестных, «самотечных» старых домиков, и те, кого возили со всех концов Москвы в продвинутую английскую школу. И все как-то нормально уживались, в одном классе несколько компаний, мирно сосуществующих.

Лена, Ира и бедная Вера, предчувствующая расправу, идут по Садовому дальше, а я вхожу в свой подъезд на Каретном.

Да, мне везет, меня не ругают за оценки.

Но у меня есть другие испытания.

В медучилище, где мама преподает инглиш, сегодня назначено собрание или педсовет. Мама оставаться не хочет. Еще утром, за завтраком, она строго-настрого велела мне позвонить ровно в полчетвертого в учительскую этого несчастного учебного заведения и сказать, что у меня болит живот, высокая температура и все такое.

Вот этому уже точно не поверит никто и никогда!

Мама учила меня врать.

Она называла это ложью во спасение и тренировала меня грамотно и достоверно излагать эту ложь. Она даже репетировала со мной.

И уехала на работу, в ненавистное медучилище номер шесть, к глупым невоспитанным девчонкам из неблагополучных семей.

Подходит время. Я в ужасе таращусь на телефонный аппарат и даже несколько раз снимаю трубку. Но я не могу!!! Все поймут, что я вру, и вообще, я стесняюсь.

Время идет. Я мучаюсь.

Звонит телефон.

— Что это значит? — сквозь зубы, то ли от раздражения, то ли чтобы никто не услышал, шипит мама. — Я кому сказала? Немедленно звони сюда… — Ой, что-то я волнуюсь, — максимально громко и встревоженно говорит она, теперь наоборот, чтобы все слышали. — Дочка трубку не берет… Ой… Она сегодня с утра что-то плохо себя чувствовала… Животик… А вдруг аппендицит?.. Она ведь там одна, нет у нас никого…

Мама приходит домой. Отпустили с собрания, дочка ведь там одна с больным животиком.

— А если бы была война?! — взыскательно спрашивает она, и глаза у нее от злости становятся «зеленые, как крыжовник» (правильно папа в рассказах про Дениску написал). — А если бы фашисты тебя спросили, куда побежали партизаны? Ты бы тоже им правду сказала? Бывает просто ложь, а бывает ложь во спасение…

Мне так стыдно и тяжко, что я даже не спрашиваю, почему партизаны побежали? Партизаны должны передвигаться по-пластунски, тайком, в траве или по снегу, так всегда в книжках пишут и в фильмах показывают.

Эта привязанность ко «лжи во спасение» удивительным образом сочеталась у моей мамы с любовью к правде. Так, мне с раннего детства было объяснено, что Брежнев ничего не соображает, что партийное начальство обманывает народ, живет припеваючи, а рядовые члены партии и все простые люди бедствуют.

Только в школе про это говорить не надо.

Мама же сказала мне, что коммунисты убили Даниила Хармса. Помню, как мы до драки спорили с одноклассником Лешей Ясуловичем. Он утверждал, что Хармс просто вышел из дома и потерялся, но может быть, еще вернется и расскажет много смешных стихов и историй. Так Леше объяснила его педагогичная и деликатная мама. Я же до хрипоты орала, что Хармса убили коммунисты. Ошибались оба, но я была ближе к истине.

Дядя Валерик, мамин младший брат, предупреждал ее: «Растишь из ребенка морального урода. У человека должна быть вера в партию и правительство».

Дядя Валерик работал музыкальным редактором на «Маяке», и когда после информации о том, что Брежнев завершил рабочий визит куда-то там и улетел домой на самолете, зазвучала песня «По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал, как по судьбе…», бедному дяде Валерику объявили выговор. Не уследил.

Интересно, передавали ли мои одноклассницы родителям то, что я говорила про правительство и начальство? И какова была реакция? Никому не запретили со мной дружить, никаких «репрессий». Им, наверное, тоже говорили: «Только в школе про это не надо». Мне кажется, все всё понимали, но тщательно придуривались. И чем выше человек стоял, тем больше старался притвориться. Сумасшествие какое-то.