Совсем не Аполлон - Катарина Киери

Лена вошла со всеми. Она перевела взгляд с меня на Стефана и уселась как можно дальше ото всех.

Кайса просила принести с собой любимую музыку. Лииса и Мария притащили скачанную из Интернета песню Бритни Спирс. Кайса сразу заговорила о законодательстве и авторских правах: какое у нас право копировать и использовать музыку без разрешения правообладателей? Правильный ответ законопослушного человека — никакого.

На улице было по-прежнему тепло. Ветер заметно усиливался. Сильные потоки теплого воздуха проникали во все потаенные уголки моего существа. Ветер подхватил меня и нес, мне казалось, что я погружаюсь глубоко-глубоко внутрь самой себя, приближаясь к точке, в которой прячется мое абсолютное истинное «я». Это движение походило на музыку, которой невозможно не повиноваться.

Тут со мной случилась странная вещь. На некотором расстоянии передо мной шел человек с пакетом продуктов в руке. Женщина. Я не обратила на нее особого внимания, автоматически отметила, что впереди идет женщина, что в руке у нее, похоже, пакет из супермаркета. И лишь спустя несколько минут я поняла, что эта женщина — моя мама. Я позвала ее, но встречный ветер был слишком сильным, и она ничего не слышала. Я снова закричала, изо всех сил: «Ма-а-ма-а!» Но она так и не обернулась. Я шла против ветра, звала маму, а она меня не слышала. Словно я кричала в пустоту. И что-то мешало мне догнать ее.

Я не спешила домой, мне хотелось еще этого сильного ветра, дающего храбрость. Я глубоко дышала, вдыхала всеми легкими, хотела, чтобы он наполнил меня до краев, чтобы хватило надолго.

Так я оказалась у Лениного дома. Увидела ее в окне. Она стояла неподвижно, лицом ко мне. Не раздумывая, я подошла к двери и позвонила. В ответ — ни звука, только ветер свистит. Я чувствовала, что она там, за закрытой дверью, полна решимости не открывать, не выдать себя ни звуком. Я позвонила еще раз, хотела что-то показать — не знаю что. Может быть, просто: вот я стою и звоню в дверь. Она, разумеется, не открыла и после второго сигнала. Почувствовав стыдливое облегчение, я ушла.

Пакет, который мама несла, когда я заметила ее на улице, стоял на кухне. Я достала продукты, убрала их в холодильник и в шкафы. Из прачечной доносились звуки: заработала стиральная машина, хлопнула дверца сушильного шкафа.

У себя в комнате я включила Баха и огляделась по сторонам: давно я не делала уборку. Принесла ведро воды и тряпку. Музыка приняла эстафету от ветра. Так: убрать все вещи со стеллажа, с письменного стола, с подоконника — прочь! Дорогу тряпке!

— А, ты уже пришла.

Мама на пороге. Ей удалось перекричать и Баха вместе с теплым ветром, и мой хозяйственный порыв. Я быстро обернулась и с удивлением увидела, что она только что из парикмахерской. Волосы пострижены, высушены, уложены и даже отливают незнакомой рыжиной. Я хотела сказать, какая у нее красивая прическа и что я видела ее на улице и звала, но она не слышала, — а губы произнесли совсем другое:

— Почему ты никогда не рассказывала о своей младшей сестре?

Сначала не произошло ничего, у меня перед глазами была та же картина: мама только что из парикмахерской, с легкой улыбкой на губах. Я с тряпкой в руке, жажду чистоты. Ветер и оттепель за окном.

Да и потом ничего особенного не случилось. Никто не заорал в приступе ярости, не упал в обморок, не разрыдался, даже голоса не повысил. Наоборот. Комната погрузилась в молчание, огромное ужасное молчание. Мамино лицо переменилось. Из него будто исчезла жизнь. Словно все живое, пульсирующее — даже рыжина в волосах — исчезло в зияющем пустотой холоде глаз. Эти глаза смотрели на меня, рот приоткрылся, словно подчинившись чужой воле, и тонкий, тусклый голос, которого я никогда не слышала прежде, произнес:

— Нет никакой младшей сестры.

Она повернулась, вышла из моей комнаты и закрыла дверь. Не хлопнула, а закрыла так, как будто выходила от врача, держа рецепт в руке.

А я стояла, сжав тряпку, и отчетливо чувствовала себя какой-то чужой. Так отчетливо, что меня можно было вырезать из окружавшего пространства.

Часы показывали четверть четвертого. Пятница. Зима, ветер. Я намочила тряпку, выжала, протерла полку, письменный стол и подоконник. Поставила все вещи на место, пошла в ванную, сполоснула тряпку, вылила воду из ведра, перевернула его вверх дном, положила тряпку на ведро для просушки, вернулась в комнату, закрыла дверь, легла на кровать и заплакала. Вместе с Иоганном Себастьяном Бахом. Который умер триста лет назад.

Проснувшись, я не могла понять, где я и какое теперь время суток. Что-то разбудило меня, и я встала, стряхнув с себя остатки глубокого сна и чувствуя ком тяжести внутри. За окном было темно. Чувство нереальности окружало дымкой.

Дверь в мою комнату была приоткрыта, из глубины дома доносились негромкие звуки: бормотало радио — только что начались новости, кто-то ходил по кухне. В остальном было тихо, как в могиле.

Будильник показывал без четверти шесть. Вечер, сообразила я. Я стала медленно вспоминать, что произошло, снова испытывая странное чувство одновременного присутствия и отсутствия. Присутствия в отсутствии. Отсутствия в присутствии.

В горле першило, во рту пересохло, хотелось воды, и тут на пороге возник папа. Он казался спокойным, смотрел серьезно, но ласково. Лицо было чуть усталым, чуть встревоженным. Но он улыбнулся мне, осторожно и немного печально.

— Ты как?

Я открыла рот для ответа, но вышел только хрип. Я откашлялась.

— Пить хочется, — выговорила я.

— Принести воды?

Я кивнула. В моей комнате было почти совсем темно, даже рождественская звезда не горела. На дисплее музыкального центра слабо светились зеленые цифры. Через приоткрытую дверь в комнату проникало немного света из прихожей, вот и все. Я лежала во мраке и казалась себе маленькой и больной. А какой я была на самом деле? Взрослой и здоровой?

— Хочешь газировки?

Папа держал в руке стакан. Протянул его мне, присел в изножье кровати.

Сладкий напиток зашипел во рту, оживляя пузырьками приглушенную медлительность, царящую вокруг. Было совсем тихо, только шипение в стакане и еле слышное бормотание радио на кухне.

— Где мама?

Папа серьезно посмотрел на меня:

— Она приняла таблетку.

Внутри пробежал холодок, в животе и кончиках пальцев что-то заныло. Я уставилась на свои руки, державшие стакан.

— Успокоительную.

Ясно, что не обезболивающую. Я не знала, что у нас водятся такие таблетки. Теперь узнала. И стала понимать, что они понадобились не впервые.

— Я давно считал, что мы должны рассказать тебе об этом. Но мама не хотела.

Я покосилась на него. Он смотрел в окно, куда-то вдаль. Мысленно вглядывался в какую-то жизнь, которая протекала рядом с моей и о которой я не догадывалась.

— Она спрятала это в себе. Глубоко внутри. Она и со мной об этом почти не говорила.

Тайны. Откровения. Ужасы. Может быть, и радости. Все это принадлежало только им двоим. Теперь и я заглянула туда. Было как-то неловко, как будто я подглядывала. Мне хотелось отстраниться, чтобы больше ничего не знать, чтобы вообще ничего не знать. Под одеялом было темно и тихо, спокойно и тепло. Так мало воздуха и никакого ветра. Меня подташнивало, я хотела отпить еще пузырящегося напитка, но стакан показался ужасно тяжелым. Все-таки у папы усталый вид.

Вообще-то мне больше ничего не хотелось. Но оставалась одна вещь, которую мне нужно было знать, чтобы все не прошло впустую. Я сделала глубокий вдох, наперед зная, что голос сорвется:

— Как ее звали?

Папа по-прежнему смотрел в окно.

— Ингела. Ее звали Ингела.

Имя звонко пронеслось по комнате. Ингела. Звук нарисовал образ девочки с длинными светлыми волосами, развевающимися на ветру. За образом потянулась не к месту веселая песенка, которую я когда-то слышала: «Ингела-ла-ла-ла-ла-ла!» Песня тут же отозвалась эхом в тишине. «Ингела-ла-ла-ла-ла!» Я не хотела ее слышать, но заглушить не получалось, невозможно отключить внутренний слух. Папа подошел ко мне, посмотрел:

— Тебе Анника рассказала?

— Да, — выдохнула я.

Мне пришлось собрать все силы, чтобы не запеть вслух.

— А ей ты рассказал? — спросила я.

Он кивнул, сжав губы.

— Но она и без меня кое-что знала. Кто-то из ее знакомых учился в том же классе.

— Что и Ингела.

Произносить это имя было странно. Оно будто не умещалось во рту, задевало десны и небо, угловатое и острое.

— Да.

Он снова посмотрел в окно.

— Анника много раз пыталась поговорить с мамой, чтобы ей стало легче.

Я словно смотрела фильм без звука: мама сидит в кресле с опущенной головой, Анника ходит вокруг, жестикулирует, убеждает, губы все время шевелятся, а мама только мотает головой.