Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Чудеса-а! — качал головой Всеволод, радуя Полюда. — Ну и хитрецы у вас мужики.

— Один к одному, — щурился от удовольствия боярин. И тут же омрачал молодых князей:

— Оттого все и глядят алчным взором за Ильмень-озеро, что — чудеса. Не своим горбом добыто, а — сладко. Ничего, — он резко дернул удила, и конь его часто застучал по деревянному настилу, — и Святослава пристегнем, и Андрею озоровать не позволим…

Вчерашнее уже стало забываться за разговорами (дорога была далекая), а тут боярин сам воротил к тому ночному недоброму наваждению. Когда бы сон — еще полбеды, а и вправду кажется, будто сон (много раз ловил себя на этом Всеволод), — да разве забудешь идущего вразвалку к своему коню свирепого Кухту!

Почувствовал Полюд — не то сказал. Всеволод, хоть и молод, а не простак, боярин сразу об этом смекнул. Сызмала не уготовили ему ни высоких хором, ни сладких яств, ни книжной мудрости — все брал у жизни сам, и брать будет (оно по всему видно — упрям), оттого и морщина старческая пересекла высокий лоб. Где уж было догадаться боярину о том, что подслушал Всеволод его беседу с лихим Кухтой!

Меж тем кони, будто чуя предстоящий скорый отдых, легко одолели подъем к детинцу.

Вдруг обитые медью высокие створы ворот распахнулись, воротник испуганно прикрывшись локтем, отскочил в сторону, под сводами загрохотало, заржал взвившийся на дыбки серый конь, и мимо князей вихрем промчался небольшой отряд. В голове его промелькнуло синее корзно, кто-то крикнул обидное — Полюд замотался в седле, в сердцах сплюнул в сторону.

Темнело быстро. В детинец, за высокую стену, уже не доставали солнечные лучи; с низинки, от реки, поднималась прохлада; лужицы, разлившиеся от стаявшего снега по всему двору, кое-где подернуло тонким, как паутинка, ледком.

У крыльца Владычной палаты боярин и молодые князья спешились и кинули поводья в руки подоспевших служек. Поднялись по сложенному из крепких дубовых кряжей всходу.

— Да благословит вас бог, отроки! — раздался густой бас, и из полутемных сеней навстречу молодым князьям вышел сам владыка. Лицо его, иссеченное многочисленными мелкими морщинками, все светилось елейной улыбкой, на груди, впалой и немощной, болталась тяжелая, украшенная драгоценными каменьями панагия, но одежда была проста, как у мужика; большие жилистые руки, соединенные на животе, перебирали кипарисовые четки.

— Будь здрав, владыко, — сказал Михалка, выступая вперед и склоняя голову. Всеволод встал под благословение с ним рядом. Лука мелко перекрестил их и трижды, по обычаю, облобызал, касаясь их щек сухими теплыми губами.

— Каково дошли до Новгорода? — спрашивал он, давая князьям знак следовать в покои.

— С божьей помощью, — отвечал Михалка за обоих.

Всеволод метнул беглый взгляд в сторону присмиревшего боярина. Владыка в Новгороде — всему голова, и, ежели Полюд в чем виноват, пусть благодарит князей за мягкость их, забывчивость и доброту. Еще не один день и не два обитать им на берегу Волхова, еще будет время оглядеться да прикинуть что к чему.

Меж тем у Михалки с владыкой завязалась добрая беседа. Лука был любознателен, выспрашивал, допытывался о виденном и слышанном, радовался, что новгородских купцов принимают на чужбине с почетом и лаской.

— Богата, зело богата земля Новгородская, — удовлетворенно кивал владыка. — Да и мастера у нас искусны: мечи куем всем на зависть, а новгородских замков хитрее во всей земле не сыскать. Щедра земля наша — мехами кого хошь удивим, зверя в лесах наших видимо-невидимо…

Хвалился Лука перед князьями, ровно перед чужестранцами. А какие же они чужестранцы? Землю свою покинули не по доброй воле, а вернулись сами. Никто их не звал, посулами не заманивал. Что ждет их здесь, одному богу ведомо, а не прельстило их ни чужое богатство, ни чужая слава. Ведомо ли это владыке?

«Ведомо», — прочел по его прищуренным глазам наблюдательный Всеволод.

Лука перехватил его пристальный взгляд. И потом, продолжая беседовать с Михалкой, все чаще вскидывал на Всеволода вопрошающие глаза.

«Ох, прилипчив княжич, — думал он с тревогой. — Одно слово: крепкий мономахов корень».

И бог весть еще какие мысли рождались в его голове! Но в одной утверждался владыка: с этим держи ухо востро.

«Змееныш», — думал о Всеволоде Полюд; вдруг ослепило его догадкой: знает, чертяка, боле, чем говорит. На языке-то у него добро, на устах улыбка, а что за пазухой?

Но Всеволодовы хитро прищуренные глаза не давали проникнуть в его мысли. Глядел он на Полюда ясно, а слова были чудные:

— Есть лукавый, который ходит согнувшись, в унынии, но внутри он полон коварства.

— Сии слова из «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова», — одобрительно качал головой владыка.

«О чем он?» — удивлялся Михалка, глядя на брата. Полюд хихикнул. Ни один мускул не дрогнул на лице Всеволода. Поудобнее устроившись на лавке, он стал рассказывать о том, как они добирались до Колывани. Путь их лежал в распутицу, ночевать приходилось на грязных дворах. За коней брали втридорога.

Владыка слушал внимательно. Полюд поддакивал и мотал головой.

Служки внесли в палату подносы, на столе расставляли блюда с яствами, кувшины с дорогими винами. Глаза Всеволода заблестели, иссякла речь: внезапно он почувствовал сильный голод. Владыка пригласил их к трапезе.

Пока ели гусей и уток, пока пили меды и вина (Михалка, притомившийся с дороги, совсем почти не ел и не пил: зато Всеволод ел и пил за двоих), пока вели неторопливую беседу, на дворе стемнело; в горнице запалили свечи.

От сытости и разговоров, от запаха горячего воска и сладкого хмеля по телу растекалась приятная истома, клонило ко сну. Владыка заметил это, улыбнулся и сказал, что жить князьям определили у боярина Полюда, и ежели они того желают, то могут хоть сейчас отправиться за Волхов — кони их кормлены и поены.

Боярин проворно поднялся из-за стола и поклонился князьям:

— Все так и есть, как владыкой сказано. Для меня сие — великая радость.

Лука благословил дорогих гостей, проводил до двери, что делал не часто, и тем оказал им еще раз немалую честь.

За Волхов князья с Полюдом перебрались уже в полной темноте.

На дворе у Полюда по утрам — шум и гвалт. В распахнутые, железными полосами обитые ворота въезжали заляпанные грязью возы с добром из боярских ближних и дальних деревень. Расторопные юркие мужики в драных штанах и латаных рубахах споро переносили в кладовые мешки и кадушки, осклабясь, увертывались от плети краснорожего городского служки с маленькими, утопленными в щеки глазками. Служку звали Порфирием, был он из пришлых с юга и слыл на усадьбе Полюда верным псом… Молодым князьям Порфирий говаривал:

— Кто меня изручь кормит, тому из рук гляжу. В день страшный вся милостыня, тобою сотворенная, соберется в чашу твою.

Два добрых коня у князей: у Всеволода — белый, в желтых яблоках, у Михалки — каурый. Выезжая по утрам на прогулку, в который раз уж князья примечали: живут новгородцы прочно, избы новые, крытые не щепой, а досками, церкви нарядные, всему свету на удивление (есть чем похвалиться!), но за деловитостью и праздничным многоцветьем, которое наперед всего пленит пришлого человека, нет-нет да и промелькнет настороженный взгляд, проникнут холодом в душу высверкнувшие из толпы усмешливые, а то и злые глаза. То, что Полюд говорил, что Лука сказывал, — всё верно: возвысился над северной Русью древний город на Волхове, но вот что высказывал Михалка Всеволоду, брату своему:

— Жиреют бояре, мнихи тоже не знают забот, купцы набивают сумы, а про то не мыслят, что едва обороняется юг от половецкой напасти, умывается русской кровушкой. Придет время — окровавится восход и над Ильменем, и волей своей новгородцы не похвалятся: порубят ее кривые мечи, пеплом развеют древнюю лепоту… Отсель далеко смердит: Андрей тож натерпелся от бояр, от них вся смута расползлась по Руси. Жить хотят сладко и без хлопот.

Не ведомо, однако ж, было ни Михалке, ни Всеволоду, что в ту же пору, стоя на крыльце Владычной палаты, Лука говорил Полюду:

— Вся беда у нас от князей приключилася: не живется им в холе и достатке, а ведь в вотчинах у них всего хоть отбавляй. Да нет же, свое-то под боком, никуды не денется, а пялят глаза на чужое. Узду бы на них боярскую — небось присмирели бы, небось поостереглись. В нашем-то Новгороде какой ни князь, а шибко не разгуляешься!..

— То верно, владыко, — вторил ему Полюд, — но узды такой еще не изготовили, чтобы каждому в пору пришлась. Покуда и умишком своим худым, и хитростью пробавляемся, а то и в ножки поклонимся — про то ты и сам ведаешь.

— Ведаю, — сдвигал на переносье брови Лука. — И то ведаю: новгородская вольница и Андрею суздальскому и Ростиславу киевскому все равно что кость поперек горла. Им только послаби — мигом очистят наши скотницы. А мы, как пчелки, — резану к резане гривну к гривне — и так-то всю жизнь: что дед, что прадед… Ох-ох. И молодые князья, как смекнул я, тож в ту сторону глядят. Польги нам от них не сыщется никакой.