Перебежчик - Рудольф Ольшевский

-- Случайно мой. -- Ответил я и насторожился.

-- Мне жаль, вы хороший кочегар. Но с вами придется расстаться. -- Я испугался, что он вот-вот расплачется. Артисты на стене тоже приуныли. От смущения я стал рассматривать их, и директор, перехватив мой взгляд, продолжал. -- Это наши актеры. Мне достается от начальства за их шалости. Но то -- жрецы искусства. "Квот лицет Иове, нон лицет бови." Вы понимаете меня, кочегар. Что положено Юпитеру, то не положено быку. Я вас не хочу обидеть. Это римская пословица.

Всю жизнь я буду забывать эту пословицу. Но мне ее будут напоминать. Через десять лет худсовет другой киностудии соберется, чтобы обсудить короткометражный фильм об осени, сценарий к которому написал я. Опять кино. И один режиссер, которого разозлит моя картина, скажет: "И музыка в этом фильме не наша. Она взята из буржуазного фильма. Мы видели его на закрытом просмотре в ЦК."

А это была музыка Шуберта.

Но то будет через десять лет. А тогда, в пятидесятых, появилась в моей трудовой книжке еще одна смешная запись: "Октябрь. 1956 год. Уволен в связи с окончанием отопительного сезона.". Наверное, в тот год ожидалась теплая зима. А может быть, тогда из одесской киностудии и актеров увольняли с этой формулировкой. Город любил пошутить. Нет, все-таки на обложки моей трудовой книжки следовало бы написать в скобках (юмористическая). Жаль, что ее не начали с перебежчика, а то было бы совсем смешно, как у Марка Твена.

Я перебегал из аппаратной большого зала, которая выходила на Преображенскую улицу, в аппаратную, расположенную во дворе Театрального переулка. Громко тарахтел перемотанными частями трофейного фильма железный ящик.

В то время показывали только трофейные фильмы. Если бы у Гитлера, не дай бог, было бы столько самолетов и танков, сколько картин, он, ципун мне на язык, завоевал бы весь мир. Для них, наверное, кино являлось тоже важнейшим из всех искусств. Гимлер сам признался, что, когда он слышит о каком-нибудь другом, он хватается за пистолет. Думаю, в немецких кинотеатров его высказывание тоже писалось слева от экрана. В отношении кино у Сталина и у Гитлера был один бзик. Если бы только в этом. Поэтому-то первыми военными трофеями были заподноевропейские фильмы.

Вождь смотрел их сам в пустом зале, а потом показывал гражданам. Отечественные же фильмы просматривались после каждого заседания политбюро. Молотов рассказывал моему приятелю Чуеву, что особенно нравилась отцу народов картина "Волга, Волга."

Ее прокручивали в кремлевском зале раз двадцать. И всякий раз перед тем, как на палубе один из героев толкнет другого, Сталин начинал смеяться и ударял Вячеслава Михайловича локтем в бок:

-- Сейчас он упадет в воду. Ха-ха-ха!

До войны фильмов выпускали мало. Две-три картины в год. И перед тем, как показывать их советским людям, вождь должен был просмотреть лично продукцию отечественной кинофикации.

За все годы только один раз получилась накладка. Иосиф Виссарионович задержался на озере Рыца, а тут выпустили фильм о Жуковском. Был такой дедушка у нашей авиации. Бабушки не было, а дедушка имелся. Так вот о нем сняли фильм.

Политбюро просмотрело картину, и Молотов дал согласие пустить ее на широкий экран.

А тут как раз возвращается с юга Сталин. От вокзала до Кремля много кинотеатров, и кругом развешаны афиши: "Жуковский", "Жуковский", "Жуковский".

Великий кинолюб тут же собрал все правительство и начальство кинофикации.

В зале стояла гробовая тишина, а вождь все не появлялся. Затем он возник, как маг в цирке. И все встали.

-- Садитесь. Садитесь. -- Сказал великий кормчий. И это звучало пророчески: через год-два половина этого зала исчезла. -- А вы постойте. -Подошел он к министру культуры Поликарпову.

Тому самому Поликарпову, который накануне докладывал ему, что большинство писателей -- враги народа. Мудрейший тогда, подумав, сказал:

-- Послушай, Поликарпов, где я тебе возьму других писателей?

Так вот, сейчас вождь подошел к вытянувшемуся по струнке министру культуры.

-- Какая била необходимость, -- произнес он медленно, -- випускать Жуковского без разрешения товарища Сталина?

Поликарпов хотел уже сказать, что было указание на то товарища Молотова, но, посмотрев на Вячеслава Михайловича, понял, что это будет его последний доклад, и выпалил:

-- Иосиф Виссарионович! Мы тут собрались, обсудили и решили, что можно показывать.

Перед притихшим залом Сталин долго топал своими блестящими, как пенсне у Берии, сапожищами. Потом подошел к Поликарпову, взялся за верхнюю пуговицу его штатского кителя и, то ли повторил за министром, то ли спросил:

-- Собрались!?

И опять стал топать перед затаившим дыхание залом. Через десять минут он снова подошел к Поликарпову, который, только благодаря могучей воле стойкого большевика, не падал в обморок. Взявшись за пуговицу пониже верхней, вождь произнес:

-- Посовещались!?

И новая трагическая пауза затянулась на десять минут. После нее он подошел к постаревшему за эти минуты министру. Бедный враг большинства советских писателей уже видел себя по ту сторону колючей проволоки, но держался. Покрутив третью сверху пуговицу, будто он был родом из Одессы, а не из Гори, Сталин, как-то странно улыбаясь одними усами, снова спросил:

-- И решили?!

Он посмотрел в налитые кровью глаза Поликарпова, выждал еще несколько минут и затем таким голосом, будто внезапно принял решение отменить казнь, добавил:

-- И правильно решили!

Зал облегченно вздохнул. Под этот вздох вождь так же неожиданно, как появился, исчез.

Да, хозяин любил кино. Поэтому и отобрали у побежденных сотни этих замечательных трофейных фильмов, которые были нашими университетами.

Фильмов появилось много, но копий их не хватало, и кинотеатры, расположенные рядом, крутили одну картину, которую по частям переносили туда-сюда перебежчики. В кинотеатре имени Горького перебежчиком работал я.

Это была замечательная работа с большими привилегиями. Детей до шестнадцати лет на многие картины не пускали. А для меня и моих друзей, не достигших половой зрелости, этого запрета не существовало. Когда у меня был свободный день, мы занимали весь первый ряд и по блату смотрели четыре сеанса подряд одну и ту же картину, заранее зная, что через секунду произойдет на экране. Как Иосиф Виссарионович Молотова, мы толкали друг друга в бок:

-- Сейчас он ее поцелует.

Я лучше других знал, что случится дальше, потому что видел уже все это в окошко аппаратной.

В большом зале кино показывал механик Билли Бонс. Он не обижался на свою кликуху. Его имени никто не знал. Мне казалось, что он и сам забыл его. Прозвище свое он получил за то, что у него был один глаз.

-- Иди сюда, байструк. -- Уступал он мне место у окошка в зал. -- Ты только посмотри, как они любят друг друга. Так не бывает.

И я на две минуты растворялся в другой жизни.

-- Лорды, вы на коленях?

-- А вы разве нет, сэр?

-- Никогда, мадам.

Я помнил каждое движение трагической английской королевы. Вот она всходит на эшафот и поднимает к небу руки.

Ком в горле перекрывает мое дыхание. Но пора бежать -- Билли Бонс перемотал две части. И глотая мокрый, студеный ветер, я бегу по Театральному переулку. Ладонь моя сжимает ледяную ручку железного ящика. Отстает подошва на правом ботинке. Носок уже влажный, хотя я обхожу лужи, которые паутинятся первым льдом. Я давно вырос из своего бушлата, и он больше холодит меня, чем греет.

И вот распахиваются двери второй аппаратной. Я жмурюсь от яркого света, от пахнущего кинолентой и жженным углем тепла, от механика Вали в летнем, обтягивающем ее тело, ситцевом платье. Как она похожа на Марию Стюарт. Неужели она под платьем тоже голая? Мне стыдно об этом думать, но я думаю.

-- Иди, иди сюда быстрее! -- захлебывается она словами.

-- Ее сейчас убьют. Вот дура! Зачем она приехала обратно в Англию.

И мы смотрим в квадратный проем. Головы наши рядом. Я чувствую, как пульсирует жилка на ее виске. Я знаю, что сейчас набросят мешок на голову Марии, и счастлив, потому что наши с Валей головы тоже в этом мешке.

Трофейные фильмы -- праздник моей памяти. Вторая линия судьбы моего взрослого детства. Это все происходило и со мной -- жизнь Рембранта, путешествие Марко Поло, грезы Шумана, прыжки Тарзана и песни Марики Рок.

-- Смотри! -- орет Билли Бонс. -- Этот фраер хочет унизить Штрауса. Еле-еле фоц, а туда же.

-- Скорее! Скорее! -- зовет меня Валя. -- Сейчас они встретятся на мосту Вотерлоо. Она из-за нужды стала проституткой, но он ее все равно любит.

Я, действительно, перебежчик. Я перебегаю из одной жизни в другую. Утром я писал обнаженную Саскию, а вечером был одиноким Бетховином. Завтра я буду Робин Гудом. Я несу коробку с кинолентами и раскачиваюсь, подражая походке английского разбойника.

-- Вон тот с бородой Шуберт. Он сейчас пишет Аве Марию.

Как все неслучайно. Надо же, Аве Мария Шуберта. Музыка из буржуазного фильма.