Лошади не виноваты - Михаил Коцюбинский

— Как? Уже захватили?

— Фью-ю! — свистнул Антоша.— Нет больше у барона поместья, да и сам он бежал... Ужас что творится повсюду, а тут еще вы, папа, со своим либерализмом.

— Ах, ах! — вздохнула хозяйка дома.

— Ну, нам не придется бежать,— засмеялся Аркадий Петрович.— Нас не тронут. Правда, Мышка, нам ничего с тобой не будет? Правда, собачка? — Он щекотал ей морду, а она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палец в зубы и вертела обрубком хвоста.— Мне нет нужды скрывать свои мысли.— Он вынул палец и держал его на отлете.— Ну, вот. Мужики имеют право на землю. Не мы обрабатываем землю, а они. Ну, вот. Я и твержу об этом всегда...

— Аркадий!.. Laissez donc... Le domestique écoute![1]

Софья Петровна с перепугу заговорила басом.

Однако это нисколько не помогло.

— А ты, душенька, вечно барствовать хотела бы. Довольно. Побарствовала, и хватит. Надо же и другим. Не бойся, всей земли не отберут, оставят немного и нам... так, десятин пять... Я на старости буду огородником. Надену широкополую шляпу, отращу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша — возить в город... Ха-ха!..

— Он еще шутит!

Софья Петровна сердито обвела взглядом всю семью и четырех собак, сидевших за столом, но сочувствовал ей только Антоша.

В знак протеста он налил себе рюмку водки, выпил ее залпом и, откинувшись в кресле, заложил руки в карманы своих офицерских брюк. Жан спокойно жевал жаркое под защитой «миноносца», Савка сделал вид, будто его нет в комнате, а Лида растянула губы и нагнулась к отцу.

— Я была уверена, что-о...

Но Антоша не дал ей окончить:

— Шутить хорошо дома, в семье, но зачем же отец проповедует это мужикам? Они так настроены, что каждую минуту чего-то ждешь...

— Я не шучу. Пора отбросить предрассудки. Если хочешь есть, работай, душа моя. Ну, вот.

Он был весел, продолжал развивать свой план и с возросшим аппетитом набирал на тарелку целую кучу салата, не замечая даже, что бедная забытая Мышка, не спуская с него глаз, беспрестанно облизывается и вертит хвостом.

— Лида в своем прекрасном платье, которое, кстати, ей так идет, каждое утро будет выгонять корову, а вечером доить, подоткнув подол... Ха-ха!..

— Что касается меня, то я...

— Ну, вот и отлично...

Подавали сладкое. Савка гремел ложечками и просовывал руки в белых перчатках между локтями господ и собачьими мордами. Жан испачкал сметаной адмиральскую тужурку, и «миноносец» старательно вытирал салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончик, забыв приличие, повизгивал потихоньку, чтобы обратить на себя внимание.

— Аркадий! Положить тебе еще крему?

— Положи, положи, ma cherie[2], я сегодня голоден.

Нет, действительно он ощущал бодрость после сегодняшнего схода, на котором решительно отстаивал права народа на землю.

— Блажен, иже и скоты милует... — ответил цитатой на свои мысли молчаливый Жан и бельмами осветил свое щетинистое лицо.— «Миноносец»! Дай папироску...

— Есть!

— Браво, Жан, браво!.. — рассмеялся Аркадий Петрович.— То ведь скоты, а то люди...

Ну, пошли тексты из Священного писания. Антоша терпеть их не мог. Он бросил в угол комнаты скомканный платок, а Нептун соскочил и принес его. Забавно было смотреть, как Нептун на бегу хлопал отвислым ухом и держал белую поноску под черным холодным носом.

— Нептун! Ici!..[3]

Он осторожно вынул изо рта собаки мокрый от слюны платок.

Но Нептун вдруг застыл. Поднял голову вверх и громко два раза залаял. Забеспокоились и другие собаки, а Мышка бросилась к двери и, подвернув под себя короткий хвостик, залилась колокольчиком.

— Кто там? Посмотри, Савка.

Савка вернулся и доложил, что пришли мужики.

— А, мужики... Зови их сюда.

— Аркадий, может, ты кончил бы сперва обед? Они подождут.

Аркадий Петрович ни за что не соглашался... Он уже кончил.

Мужики вошли и столпились у порога. Был среди них и Бондаришин, который взял деньги и не выехал сегодня за панским сеном.

— Что скажете, добрые люди?

Люди молча топтались на одном месте, белые, как овцы, в своих полотняных одеждах, и поглядывали на блестевший посудой стол, за которым восседали господа и собаки.

— По какому делу пришли?

Рыжий Панас подмигнул седому Марку, а тот подтолкнул локтем Ивана. Иван же считал, что лучше всех скажет кум Бондаришин, и все в знак согласия заморгали на него. Бондаришин не решался выйти из тесной группы и оттуда поклонился милостивому пану.

— Пришли к пану поговорить о земле.

— Очень рад. О какой земле?

Бондаришин замолчал и оглянулся на кума. Тогда Иван выручил:

— О панской, прошу позволения...

— Что теперь такие, значит, времена пошли... — прибавил Марко.

— Да и пан сами нам говорили... — не стерпел Панас.

А Бондаришин закончил:

— Вот общество и порешило... Отберем землю у пана...

— Что?

Аркадий Петрович неожиданно вскрикнул.

Он встал из-за стола и приблизился к ним с салфеткой в руках.

Но люди были такие спокойные, словно пришли посоветоваться насчет обычных хозяйских дел.

Седой Марко тоже низко поклонился и покорно зашамкал:

— Мы не хотим обидеть пана... пусть будет все мирно, по-божески...

— Молчите, пусть говорит кум Бондаришин,— отвел деда рукой рыжий Панас.

Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида — вскочила со своих мест и стала за спиной хозяина дома.

Только слепой Жан остался сидеть, устремив бельма на собак, лизавших тарелки.

А Бондаришин продолжал так же покорно и как будто безразлично:

— Боже сохрани... оставим и пану немного земельки: на какую-нибудь грядку, на лук, значит, чтоб было чем суп заправить... да на крокет...

— Ах, ах! — сделалось дурно Софье Петровне, и, пока Лида подавала ей воду, Антоша заложил руки в карманы офицерских брюк и процедил сквозь зубы:

— Вот негодяи!..

— Мы так потому, что пан был добрым для нас, спасибо пану,— кланялся Бондаришин.

— Еще бы... Грех что-нибудь сказать... все люди пана «отцом» называют... — гудели за ним.

— Ну, хорошо,— сдержал обиду Аркадий Петрович.— Не отказываюсь от своих слов... Если так решило общество...

Его голос стал ледяным.

— Аркадий! Что ты говоришь?.. Да как вы смеете! — волновалась Софья Петровна.

Антоша порывался что-то говорить, и синие жилы напряглись у него на белом лбу.

— Так вот, пане... через два дня будет праздник, тогда общество и разделит землю. А пока пусть пан обдумает, где оставить на грядки... у дома или в поле.

— Конечно, возле дома... унавожено лучше... и удобнее будет...— посоветовал рыжий Панас.

— За два дня пан сам обдумает... Мы не хотим сразу... потому что вы у нас добрый, спасибо милостивому пану и вашей пани... Они нас никогда не забывали...

— А как же... насчет порошка там какого или мази... кто же, как не наши паны... Оставайтесь здоровы...

И пока выходили мужики, все стояли как заколдованные, только Аркадий Петрович теребил рукой салфетку.

Но Софья Петровна быстро опомнилась:

— Аркадий! Ты с ума сошел! Ты не имеешь права отдавать землю. У тебя дети!..

— Этого нельзя оставить! Тут нужно принять меры!.. — горячился Антоша и так толкнул Нептуна, что собака взвизгнула у него под ногами.

Только Лида все еще сочувственно наклоняла к отцу открытую шею и растягивала в улыбку, правда бледную, широкий рот.

— Ах, оставьте меня в покое! — раздраженно вскрикнул Аркадий Петрович.— Поймите наконец, что я иначе не могу...

Скомкал салфетку, бросил на стол и выбежал из комнаты.

Среди суеты и шума, поднявшихся после этого, Жан неожиданно пробасил:

— Ну, «миноносец», разводи пары. Пора нам отправиться в дальнее плавание...

— Есть! — встрепенулся «миноносец».

Но плавание не состоялось.

Все решили, что сейчас же необходимо посоветоваться, и пригласили Жана.

А чтобы прислуга не слышала, взяли его под руки и вышли из столовой вместе со всеми собаками.

Только Мышка куда-то исчезла.

Мышка наконец отыскала своего хозяина в кабинете. Стоял он у стеклянной двери, выходившей на террасу, и следил, как с назойливым жужжанием билась о стекло муха. Мышка ткнулась носом в его сапог, но он ее не заметил. Тогда она начала прыгать на дверь, чтобы поймать муху, но не поймала, утомилась и легла в углу на подушку.

Сквозь стекло виднелись белые колонны террасы, а за ними цветник. На клумбах горели маки, а ранние левкои едва начинали распускаться. Аркадий Петрович ежедневно видел цветник, но только сегодня он привлек его взгляд. Отворил дверь и подставил солнцу лысину. Потом тяжело сошел по ступенькам и наклонился над цветами.

Но они уже не занимали его. Он чувствовал какую-то тяжесть и не хотел признаться, что это была обида. Разумеется, они имеют право на землю, он всегда держался этого взгляда и всегда высказывал его, но чтобы у него... Вот тебе и добрые «соседские» отношения! Вспомнил все свои советы и помощь, крестины и сельские свадьбы, на которых был посаженым отцом. У этого самого Бондаришина он, кажется, крестил... А теперь все это забыто!