Осада - Джейк Хайт

София не любила дядю. Он был слишком вспыльчив и чересчур много пил. Однако Иоанн был хорошим императором и позволял Софии жить, как она хотела. Ей было уже без малого двадцать четыре года, и она все еще оставалась вне брака. Византийских царевен, как правило, выдавали замуж куда раньше — но Иоанн ни разу не заговаривал о женитьбе. Он позволил ей учиться не только литературе и философии, обычным предметам для высокородных женщин, но также математике, государственному управлению и языкам: итальянскому, арабскому, латыни и турецкому. По настоянию императрицы-матери Елены он даже позволил ей присутствовать на советах и выучиться искусству политики. Кто бы ни сменил Иоанна — он вряд ли позволит столько племяннице предшественника.

София нежно погладила волосы императора.

— Дядя, я пришла, — прошептала она.

Иоанн открыл глаза.

— София, сядь рядом, — прохрипел он. — Я хочу попросить…

Речь его прервал долгий приступ кашля.

— Я прошу прощения, — выговорил он наконец, — за все причиненное тебе зло.

Традиционная просьба императоров, чувствующих приближение смерти. Иоанн знал — его кончина близка.

— Не нужно просить, — сказала ему София. — Ты не причинил мне никакого зла.

Он покачал головой.

— Нет, София. Я поступил неправильно, я не так воспитывал тебя. Ты очень похожа на мою бедную жену, на Марию. Я хотел держать тебя рядом как напоминание о ней, дать тебе все, чего ни пожелаешь. Чего я не смог дать ей.

Он вздохнул.

— Я не подготовил тебя быть царевной и женой. Ты так и не обрела подобающего места в мире.

— Я довольна местом, которое занимаю. Я не сожалею о том, что столь многому выучилась.

— Не жалею и я, — прохрипел Иоанн. — Времена теперь трудные. Ты нужна империи. В Константинополе хватает тех, кто корысти ради готов продать империю туркам. Мы должны остановить врагов и предателей. Империя выстояла тысячу лет. Мы — наследники Рима. Мы не должны пасть!

— Но что я могу сделать? — В голосе Софии прозвучала горечь. — Я всего лишь женщина. У меня не будет ни власти, ни влияния при дворе.

Иоанн покачал головой, не в силах говорить — его застиг новый приступ кашля.

— Нет, ты больше, чем думаешь. Посмотри на мою мать, на Елену. Она — лучший политик, чем любой из моих советников. У тебя такой же могучий дух. Мой брат Константин — хороший человек, но ему недостает тонкости. Когда меня не станет, он будет нуждаться в твоей помощи, даже если ее не захочет.

— Дядя, я сделаю, что смогу.

— София, поклянись мне. Дай руку…

София положила ладонь на руку умирающего. Тот ухватил ее с неожиданной силой, вглядываясь пытливо в лицо Софии.

— Поклянись, что после моей смерти ты приложишь все усилия для спасения города от тех, кто хочет его гибели.

— Клянусь, — ответила София торжественно. — Я не пожалею жизни ради защиты Константинополя.

Иоанн выпустил ее руку, откинулся на подушки и сделался вдруг маленьким, немощным.

— Хорошо. Можешь идти. И позови мою мать.

София кивнула и вышла.

За дверями она передала императрице-матери, что сын хочет ее видеть, а затем встала на колени, молиться вместе с другими об императоре. София знала: они молились не только за императора, но в той же мере и за себя. У Иоанна не было сыновей — но имелись три брата. Люди боялись усобицы, войны за трон после смерти императора. А с усобицей вставала угроза нового нашествия турок. Нынешняя Восточная Римская империя была лишь тенью могучей державы триста тридцатого года от Рождества Христова, когда Константин перенес имперскую столицу из Рима в Константинополь. Теперешний турецкий султан, Мурад Второй, взял большие города Адрианополь и Салоники. Ныне от некогда великой державы остались Морея, Селимбрия да Константинополь — последний отблеск славы, восходившей ко временам Цезаря, последний барьер между турками и Европой. Султанские армии уже собрались на севере, чтобы встретить Крестовый поход, созванный Иоанном еще до болезни. Известия о ходе войны пока не достигли Константинополя, но если турки победили, то после смерти Иоанна уже никто не остановит их. Они пойдут на город.

Размышления Софии были прерваны громкими рыданиями, донесшимися из императорской спальни, — мать-императрица оплакивала сына. Иоанн умер.

Вечернее солнце клонилось к горизонту, когда Уильям Уайт одолел длинный подъем и с вершины холма впервые увидел Константинополь. До города еще оставалось несколько миль, но и с такого расстояния от великолепия перехватывало дыхание. Ему явились пастбища и поля пшеницы, почти достигавшие самых стен — огромных, во много миль длиною, от Золотого Рога, чьи воды блестели на севере, до Мраморного моря на юге. За стенами на семи городских холмах вздымались дома. Сощурившись, Уильям смог кое-что рассмотреть: купола церквей, роскошные дворцы, тонкие колонны. Неудивительно, что Константинополь называли Царьградом. Уильям ничего подобного ему не видел.

Долго смотреть не вышло — длинная веревка, соединявшая его связанные руки с седлом, натянулась, дернула, и Уильям заковылял вниз по склону. Всадник — турок по имени Хасим, с гнилыми зубами и седеющей бородой — обернулся и выкрикнул привычную тарабарщину. Понятно, в чем дело: поторапливайся, не то хуже будет. На долгом пути из Эфеса в Константинополь турок не раз бил Уильяма. Семь дней безжалостно гнал его по иссохшей, выжженной солнцем земле, семь ночей Уильяму приходилось дрожать на остывающей земле под безжалостным осенним небом. И без того тощий, Уильям теперь совсем исхудал — все ребра были видны. Он плюнул вслед Хасиму, но шаг ускорил.

Всего два месяца назад Уильям ступил на борт «Катерины» и отплыл на восток из английского порта Фовей. Он надеялся вернуться богатым. Итальянец Карло Гримальди, представлявшийся генуэзским изгнанником, пообещал провести «Катерину» мимо венецианцев и генуэзцев, державших в руках все пути торговли пряностями. Уильямов дядя, капитан Смит, поначалу сомневался, но жаль было упускать такую возможность. Если им удастся проскользнуть мимо венецианских и генуэзских галер, связаться напрямую, без итальянских посредников, с восточными торговцами — разбогатеют сказочно! И потому капитан смилостивился над племянником и принял в команду. Отец Уильяма умер почти десять лет назад, когда мальчику исполнилось всего пять, а мать весь прошлый год проболела чахоткой. Уильям работал разносчиком воды, дрался на ножах за деньги, но их все равно едва хватало, чтобы платить за еду и сырую, продуваемую насквозь комнату, где он ютился вместе с матерью. На деньги, заработанные в плавании, Уильям надеялся снять просторное сухое жилье, где мать смогла бы дожить в достатке и удобстве.

Однако замыслы пошли прахом еще до отплытия. За день до этого мать умерла. Когда они приплыли на Восток, Гримальди завел корабль в бухточку невдалеке от турецкого города Эфеса. На берегу виднелись палатки каравана турок. Смит бросил якорь вдалеке от берега, и Уильяму выпало наблюдать из «вороньего гнезда» высоко над палубой, как Смит и Гримальди с четырьмя тяжеловооруженными моряками направились к берегу на переговоры. Но не успели они ступить на берег, как лучники, выскочившие из шатров, засыпали их стрелами. Гримальди своими руками убил капитана Смита, ударив сзади. Оставшиеся на корабле подняли парус, но два турецких баркаса перекрыли путь к отступлению. Корабль взяли на абордаж. После недолгой кровавой схватки моряки сдались. Уильяму повезло — он был достаточно молод, чтобы быть проданным в рабство. Стариков и раненых выстроили на пляже и казнили, а Уильям достался Хасиму, немедленно отправившемуся на невольничий рынок в Константинополь, где за светлокожего европейца можно было выторговать немалую сумму, продав того в качестве домашнего раба в греческую или турецкую семью.

Пока они шли к городу, Уильям внимательно наблюдал за Хасимом. Когда тот не смотрел, Уильям принимался за связывающую руки веревку. Небезопасное занятие. Только вчера Хасим поймал его за растягиванием узла, отхлестал и затянул веревку так туго, что та врезалась в кожу. Уильям на боль внимания не обращал, тянул узел, дергал туда и сюда, пока тот не стал свободнее. Приходилось поторапливаться — если не убежать вскоре, уже и не удерешь вовсе. Впереди показались Золотые ворота Константинополя.

Три проезда ворот были тридцати футов высотой, а центральный был достаточно широк, чтобы по нему бок о бок проехали двадцать всадников. За воротами находился крытый двор, заполненный лотками торговцев и разнообразным людом. Уильям никогда не видел столько разных людей, собравшихся в одном месте: тут были и крестьяне в подпоясанных туниках и кожаных штанах, и богатые греки в одеждах синего и красного шелка с широкими рукавами, и турки в тюрбанах, и евреи в ермолках, и генуэзцы в камзолах и узких чулках. Тут встречались и синеглазые кавказцы, и жители Италии с кожей цвета оливок, и темноволосые, остролицые, бледнокожие валахи, и черные, как ночное небо, африканцы. Говорили на множестве языков. Их Уильям и распознать не мог, не то что понять. И товаров предлагали столь же разнообразное множество: экзотические пряности, могучий запах которых перешибал густую человеческую и животную вонь, длинные, короткие, кривые, прямые мечи из стали, нервных лошадей, невозмутимо жующих верблюдов, мясо, жаренное на вертелах, грязных шлюх, густо и ненатурально размалеванных. Хасим ни на что внимания не обратил. Он проехал сквозь рынок, направляясь в глубь города.