Истоки и берега - Морис Дрюон

На самом деле Прованс, подобно антологии, вобрал в себя все голоса Средиземноморья.

В окрестностях Экса местность похожа на Италию, а ближе к милому сердцу Сезанна Толоне напоминает изгибами и тенями Тоскану. Но Сент-Виктуар белеет наподобие гор Эллады, а маленькие дикие пустоши, что скрывает Мор и другие плато Вара, наводят на мысли о Сицилии или Крите.

Глубокая, усеянная камнями бухта, голая, выжженная солнцем гора, песчаный пляж, где пальмы покачиваются рядом с соснами, и даже Венецианская лагуна, и даже дельта Нила — любой пейзаж из тех, что окружают древнее море, находит в Провансе свое повторение, свой образ.

Как с землей, так и с Историей. Сквозь марсельскую мостовую проступает греческая каменная стена, а слово «Ницца» восходит к имени греческой богини Победы. От Вазона до Фрежюса, от Оранжа до Тюрби разбросал свои триумфальные арки, трофеи, театры Древний Рим. Некогда галльская столица, Арль теперь — сам себе королевство; арены короной венчают его чело, а в криптопортиках хранится его былая слава. Авиньон в тиаре гигантского дворца вспоминает о своем папском прошлом. Лучезарное, чистое Монако, всегда немного вне времени, остается единственным напоминанием о стольких исчезнувших автономиях и суверенитетах.

Как с Историей, так и с людьми.

Темный финикийский отблеск мелькает в глазах кое-кого из моряков; сарацинская жесткость проглядывает в острых подбородках пастухов; а неаполитанский овал лица иных девушек напоминает о годах царствования короля Рене.

Вот такой он — Прованс, выбирай на вкус, кому что нравится. Мне лично он нравится во всех своих видах.

Ни один край не оставил во мне столько воспоминаний — и в такой концентрации. Его рельеф напоминает очертания прожитых мною лет. Развернув перед собой его карту, я вижу собственную историю. По этим дорогам, городам, берегам я пронес свои надежды, горести, радости; здесь познал я тяготы войны, здесь жил и работал в двадцати разных местах, здесь загорался любовью, здесь наслаждался дружбой — здесь в полотно моей жизни вплетались то суровые, то шелковые нити.

Однако по мере того как все больше народу заселяло твои берега, Прованс, по мере того как росли и упрочивались твои города, моя нежность, моя потребность в тебе обращались на твою бедность, которая и есть твое богатство, на твою простоту, в которой заключается твое величие, на твои мирные просторы, на места, где одинокое дерево, мерное течение времени и особый сплав света и земли спокойно и с достоинством возвращают меня к моей человеческой сущности.

Олива — самое человечное из всех деревьев…

Я понимаю, почему скульпторы так ценят ее древесину, но меня это и удивляет. Сам я никогда не осмелился бы вонзить резец в эту плоть, пусть растительного происхождения, но так похожую на нашу. Живая олива — сама по себе статуя, и бескрайние оливковые рощи многократно отображают наш собственный непреходящий образ.

Остановись, прохожий, и взгляни на ствол оливы. Ты не увидишь дерева более скорбного, более трагичного, глубже ушедшего корнями в собственную судьбу. Взгляни, как извивается оно всем своим корявым телом в отчаянной попытке вырвать у скупой земли ее скудные запасы; как протягивает к небу ветви в мольбе о жизни.

Но подними глаза на ее крону, и ты не найдешь дерева мягче, спокойнее, не отыщешь лучшего символа изобилия, полноты жизни. Ее мягкие очертания вписываются в небосвод сосудом, наполненным любовью.

Она округла, как наша планета, как время, как счастливое материнство, как благие дела. Легкое серебро, трепещущее на ее ветвях, струится словно из неиссякающего источника, словно из щедрой руки. Она богата, потому что родит, потому что отдает, потому что сияет.

Безмятежно встречает она любое время дня, одеваясь то тем, то другим светом, по мере того как кружит вокруг нее солнце. В туман она укрывается туманом, принимает дождь как благо и очищение, сверкает в лучах рассвета, мерцает на закате. А когда поднимается ветер, олива смеется.

Она такая разная, и это тоже роднит ее с человеком. Нет на свете двух одинаковых олив. У каждой свои движения, своя стать, свои рубцы; каждая по-своему хранит свои воспоминания, по-своему клонится от усталости, хвалится своими победами; каждая по-своему проживает свою и только свою, отличную от других жизнь. Если бы мне пришлось отказаться от общества людей, я попросил бы, чтобы мне позволили прожить этот ад в оливковой роще; там я нашел бы себе друзей, неподвижных, но так похожих на тех, что я потерял, там жил бы по-прежнему, пусть воображаемыми, но все же беседами и чувствами.

В Провансе не сохранилось легендарных олив вроде тех узловатых дуплистых гигантов, держащихся лишь за счет молодой заболони, которых можно увидеть на других берегах Средиземного моря, таких как те, что все еще растут на Лесбосе, где ими любовалась сама Сафо, или в Джербе, под которыми якобы спал Одиссей. Здесь не осталось даже тех, мимо которых могли бы шествовать легионы Августа или Тиберия.

Каждые восемьдесят лет оливы Прованса гибнут от необычно суровых зим; от Вара до Роны, от Эстереля до Альпий, от Маноска до Тараскона слышно, как умирают они от холода под тонкой корой. И эта периодичность, словно вторящая продолжительности человеческой жизни, делает оливу еще больше похожей на нас.

Но иногда, укрывшись от ветра в расселине утеса или спасшись от холода благодаря теплому подземному потоку, какой-нибудь старик чудом избегает общей печальной участи. И тогда он получает в подарок еще век жизни, чтобы наблюдать за подрастающим поколением.

Что раньше пришло в голову человеку: размолоть зерно в муку или раздавить маслину, чтобы выдавить из нее масло?

Масло для бальзамов, елеев, миропомазаний; масло первого отжима, шелковистое, вкусное, душистое; съедобное золото, сверкающее в миске пахаря или пастуха, жидкий свет, которым умащают лбы королей… Древние считали, что его придумала богиня Разума.

Это и правда было умно со стороны человека: так распорядиться плодами своего растительного двойника, и как бы ни использовался этот подарок Афины — в повседневных нуждах или для торжественных церемоний, — в нем всегда заключается некий священный смысл, как, впрочем, и в самой жизни.

У многих народов с древнейших, догомеровских времен олива считается символом мира, и не только из-за ветвей. В сущности, на эту роль могло бы претендовать любое лишенное колючек дерево — ива, тополь. Причина тому — живительная влага, которую научился извлекать из оливы человек. Подобно маслу, мир начинается с идеи, с победы над природой, одержанной разумом, и так же, как масло, он достигается ценой непрестанного труда.

Это было двадцать лет тому назад. Я возвращался с юга. В то время слово «юг» означало для меня морское побережье и ничего более. Мы ехали на машине вместе с одним другом, прекрасным попутчиком, и нам вдруг захотелось сделать крюк и проехать через Бо.

И вот там, на террасе Боманьер, я открыл для себя, узнал и полюбил этот край.

Сначала, как и всякий, кто попадает сюда, я испытал шок от потрясающего вида, от этих каменных осыпей, от этого хаоса, от замка, торчащего на известняковом уступе на семи ветрах, от гигантских скалистых рук, что сначала смыкаются вокруг плодородных долин, а потом раскрывают объятия, тянутся, опускаются вниз, открывая взгляду сменяющие друг друга линии горизонта, камни, зелень, фруктовые сады, кипарисы, луга, до серо-рыжего Кро, до болотистого Камарга, до самого моря без конца и без края, в ясные дни окаймляющего эту роскошь золотым галуном.

Что же делает этот край таким притягательным? Почему с каждым приездом сюда он становится мне все роднее, а с каждым отъездом сердце мое все сильнее сжимается от разлуки? Что в нем, в этом крае, такого, чтобы так пленять душу?

Конечно же, его свет — западный брат-близнец света греческого, как и там, в разное время суток придающий деревьям, крышам, хребтам особое величие, когда каждый предмет выглядит одновременно самим собой и своим символом.

Но свет должен на чем-то играть. Ему нужно это далекое море, чтобы отражаться в нем, как в зеркале; эти гигантские водоемы, чтобы насыщаться их неосязаемыми испарениями; эти белые утесы, чтобы их экран отбрасывал его многочисленные вариации; эти нагромождения скал, чтобы разбиваться, дробиться о них, и эти поросшие кустарником склоны, и эти сосновые и оливковые рощи, чтобы пронизывать их лучами до самой красной земли. Впрочем, бывают в этих местах и хмурое небо, и густая мгла, и мрачные дни, но от этого их не любишь меньше.

Говоря об очаровании этого края, можно вспомнить и здешний мягкий климат. Правда, наблюдать его надо на протяжении целого года. Скажем так: он бывает мягким чаще, чем в других местах. Но этот Прованс может быть и суровым. Все дело в близости Роны — этого длинного коридора, продуваемого всеми ветрами. Не раз наблюдал я, как клонятся здесь до земли кипарисы, как стонут тополя. Не раз в лицо мне хлестал колючий дождь, не раз на Рождество я видел, как эта земля покрывалась снегом, а извилистые тропинки — коркой льда. Но и это не помогало мне избавиться от привязанности.