From Moscow to love - Ольга Табоякова

Перемены со мной я заметил в этот же день, но сначала не понял, насколько они сильны. Первым, что меня задело, но еще не насторожило, было то, что мне стали интересны разговоры супруги по телефону. Знаете, что такое обычная женская трепотня? Вот и она так трепалась с подругами. А мне очень хотелось знать, что говорит ей подруга Лена, уж очень заинтересованно ахала и охала моя жена.

А потом началось самое необычное. Представляете, что мне хотелось слушать всех и каждого. Я начал сходить с ума. Я перестал есть, я хотел только не упустить, что скажет тот или этот человек. Как выяснилось, до девяносто пяти процентов того, что говорит человек, - это словесный мусор. Никакой полезной информации, но я брал эмоции, интонации, характерные словечки и ужимки. Кроме того, мое сумасшествие стало прогрессировать. Я стал смотреть. Жена стала меня бояться. По ее мнению, муж помешался, он стал постоянно за всеми подглядывать. А я? Я коллекционировал типажи, жесты, черты лиц, улыбки и слезы, обстоятельства жизни. Но и это было еще не все. Затем я стал стремиться все это записать. Не могу сказать точно, но я извел полтонны листов для своих заметок и наблюдений. В общем, после шести месяцев подобной жизни я свалился. Свалился от обилия информации, от собственного невроза, от невозможности записать все, от голодания, от припадков жены. Это я так думал.

Но вот хороший доктор в клинике, куда я попал, мне вправил мозги. Не совсем конечно...

Семен ухмыльнулся. Остальные, включая и Елисея, подумали, что их собеседник, действительно, слегка чокнутый. Елисей еще раз подтвердил свое мнение о том, что истористы во всех городах такие же ненормальные. Единственное, что отличало московских истористов, так это необычайный московский фанатизм. Уж если, что делать, то делать это очень масштабно. Семен продолжил рассказ о своей жизни.

Я хорошо помню ту нашу важную, меняющую все беседу. Я тогда лежал на кровати. Палата была одноместная. Доктор Шайсон сидел в кресле, которое стояло у окна. Мне не было видно его лица. Лампа не была включена. Ночь, окно открыто, за окном шумели березы. Сад там у клиники хороший, российский, родной.

- По имеющимся данным научных исследований, - доктор говорил спокойно и уверенно. Мне верилось каждому его слову, хотя он к этому не стремился. Он хотел, чтобы я, наконец, включился в жизнь, в разговоры. - По этим данным и с учетом резервов вашего организма на подобном режиме вы должны были продержаться минимум года полтора. А вот вы, Семен, всего-то полгода. Непорядок у вас.

- Док, вы, в серьез верите в то, что говорите? - я признаться ожидал внушений, но не подобных упреков.

- А это значит, - доктор проигнорировал мой вопрос, - что вас свалил не ваш специфический режим, а именно что-то внутреннее, какой-то стресс. Что вас так задело? Пока вы не признаетесь себе, да и мне в этом, то не выйдете из этого кризиса.

Тогда я думал, долго думал. Заговорил я только перед самым рассветом. Док так и не ушел, он ждал. Это доктор от Бога. Всего-то один довод, а как меня проняло.

- Я понял, что все это бесполезно, - я смог со слезами признаться в этом.

- Что бесполезно? Вы о жизни? - док предпочел уточнить.

- О жизни тоже, - я не мог себя сдерживать. Мне, взрослому мужику, хотелось рыдать взахлеб.

- Жизнь бесполезна, но не бессмысленна, - док сардонически усмехался. В рассветных лучах он казался каким-то сказочным существом. Голова большая, уши красные, волосы взлохмачены, и улыбка в тридцать два зуба.

- Это как? - своим заявлением он отвлек меня от моих страданий.

- Полезность и бесполезность это понятия сугубо индивидуальные, а вот осмысленность - это всеобщее. Осмысленность жизни в наших детях. Это будущее.

Я подумал о своих.

- Да, док, - как-то это меня успокоило, а потом ужаснуло. В своем бреду я забыл о своих детях.

- Ничего, ничего, - док опять-таки смог переключить меня с моих страданий. - Это ничего. Ничего непоправимого не случилось. Давайте все же разберемся, почему и что именно бессмысленно.

Я рассказал ему о той мании, которая мной овладевала постепенно и привела к такому плачевному выводу.

- Эээх, Семен, - доктор казалось поражался моей глупости. - Вам подарили такое необычное восприятие жизни. А вы что?

- Я что? - предполагаю, что я немного отупел за время своего сумасшествия.

- Вы все это в унитаз, - док поднялся с кресла.

- Док, в этом есть смысл? - я подскочил на кровати.

Он кивнул и удалился. Я долго его ждал и даже требовал у сестры, чтобы вызвали доктора, но он не приходил. Промаявшись двое суток, я принялся думать. Уж если он увидел смысл, то и я должен.

Семену было тяжело об этом вспоминать. Он, пожалуй, и сам не знал, зачем принялся все это рассказывать, да еще с такими подробностями.

Вторым шагом в моем выздоровлении стало то, что я смог признать, в чем бессмысленность происходящего. Я смог внятно себе сказать, чего я боюсь. Я боялся не своего сумасшествия.

Семен коротко рассмеялся, чем вызвал улыбки присутствующих. У каждого было свое персональное сумасшествие. Елисей еще раз поразился, как одновременно похожи рассказы истористов об осознании своего признания и, как одновременно, они разнятся. На своей памяти Елисей никогда не слышал столь драматичного признания. Все же это Москва. Этим все сказано. Смешанный пафос и патриотизм. Слишком сложно, а порой и глуповато, но задевает душу. За своими размышлениями Елисей пропустил, что на столе кончился хлеб. Пришлось быстро, но бесшумно покинуть гостей на пару минут. На столе появилась новая плетенка с хлебом, а Семен продолжил свою историю.

Я считал себя абсолютно нормальным, просто особенным. Каждый же мыслит себя особенным. Без этого сладкого заблуждения не совершались бы безумства и подвиги. Но, вот прошу простить, я стал излишне сентиментальным.

Итак, бессмысленным для меня стало то, что я никак не могу реализовать то, что слышу. Это было самым главным, что сильно сломило меня в тот момент моего душевного кризиса. Бессмысленность, бессмысленность и еще раз бессмысленность того, что делается, превращает нашу жизнь в кошмар. Признав это, я понял, что не позволю этому себя искорежить. Я все еще желал и мог слушать, узнавать, понимать, домысливать, но не мог это реализовать. Я ведь даже перестал писать свои рассказы в то время. Признаться именно этот факт, обнаруженный моей женой, и послужил той каплей, которая заставила жену сдать меня в лечебницу. Я ведь всегда ей говорил, что если перестану писать, значит, спятил. Вот и договорился.

Семен опять улыбнулся. Но в этот раз улыбка была мечтательная. Елисей понял, что Семен думает о своей супруге. Все же истористам проще. Живут в одном городе, всегда при семье. Не то что ему - лекарю - туда сюда мотаться постоянно. Он один лекарь на всю Европу, а городов столько, что дома он не бывает никогда. Хорошо, что теперь эта проблема решена. Елисей и сам улыбнулся, подумав о своей подруге. Марина - красивая яркая женщина, занимающаяся фотографией. Она уже пять лет ездила с Елисеем по миру. Даже ребенка они родили в "пути". Елисей был уверен, что его подруге и сыну снятся красочные добрые сны. Ведь ни один город никогда не обижал лекаря.