Пампелан в репродукторе - Витольд Гомбрович

Что заметив, графиня подала знак к началу пиршества, встала и перешла в столовую. Тут, однако, одуревший от страха Мацулик (так его называли в семье), выпустив полу отца и уцепившись за материнскую юбку, мигом выволок из этой еще эффектной женщины таившуюся в ней расхлябанность и угостил ею развеселившихся гостей. Гости с тихим повизгиванием смаковали скрытую расхлябанность графини. Графиня как могла отмахивалась от сына, который не желал ее отпускать. Когда же наконец все расселись и его усадили на дальний конец стола, он своею персоной - в силу фамильного сходства - вытащил из родных братьев разные кошмарные вещи и преподнес их гостям, как на блюде.

А именно: из наездника, удалого спортсмена и не менее удалого донжуана и гуляки, чья связь с самой шикарной столичной примадонной была у всех на устах, вытащил и преподнес на блюде какую-то подспудную неопрятность, а также элементарную трусость - и все сразу увидели, что этот блестящий молодой человек на самом деле изрядно трусоватый неряха; а из геральдика, бриджиста, светского льва и дипломата извлек чудовищную, прямо-таки режущую глаз вульгарность, пару неуклюжих ног и две потные ладони. Гости притихли и отказывались от цесарки с брусникой, предпочитая злорадно насыщаться более изысканной духовною пищей, которую подсовывал им младший сын, предатель и охульник родных пенатов. Графская семья сидела, как на горячих угольях, ощущая себя цесаркой и с преудивительно льстивым смирением потчуя собой все общество. А гости жрали и жрали... В эту трагическую минуту заработала звуковая аппаратура и раздался королевский гимн, транслируемый из далекой столицы, где принцесса Тереза Мария Аделаида в фате из брабантских кружев об руку с национальной гордостью, геройским Пампеланом, появилась на ступенях старинного собора XV века в стиле раннего ренессанса.

Услыхав это, старый седовласый граф расправил плечи, стремительно встал и провозгласил в честь высокочтимой пары велеречивую здравицу, в которой гремело: Величие. Предназначение. История. Отвага. Героизм. Слава. Честь. И, выпаливая эти слова, звучные, как медь колоколов, он не только превозносил с присущим Драгам великодушием исторический момент, но и спасал себя и близких от окончательной компрометации со стороны бессовестного выродка. Трепещущий и взволнованный старец, оперирующий тончайшими нюансами, дабы выразить бескорыстное преклонение перед величием, был прекрасен. И гости, все как один, повскакали со своих мест с бокалами и, забыв о неприятных открытиях, хором воскликнули: "Да здравствует!"

Генерал, бриджист и наездник, а также графиня-мать обрели в их глазах прежнюю безупречную форму, ветер героизма расплескал крошево изъянов: крича "Да здравствует!", гости приветствовали в равной степени как далекую историческую чету, так и само семейство Драг. "Драги всегда были на "ты" с великими! Да здравствует Пампелан!" - воскликнул генерал, гордый тем, что его семья и семья королевская, монаршья соединены в одном возгласе. Гости сели. Пришел черед цесарок. Честь была спасена. Вдруг поднялся радиот и, зардевшись, крикнул: "Да здравствует!" - голосом, который был неподдельным голосом Драг плюс все петушиные взвизги и хрипловатые дисканты переходного возраста.

Гости расхохотались.

- Ты что, осел? - возопил, багровея от гнева и стыда, генерал. - Что? Кто? Кто "да здравствует", осел?!

А радиолюбитель, с грязными, обгрызанными ногтями и вылезшими манжетами, который по причине своего разгильдяйства просто запоздал с возгласом, выдавил:

- Господин Пампелан.

Цветы млели - зеркала блистали - гости захихикали в кулак. Отец упал на стул. Как можно - ведь Драги были на "ты" с Историей. Даже если бы радиот сказал "господин Наполеон", и то было бы не так ужасно. И тут старший сын, Эразм, доведенный до крайности, принялся объяснять и намекать гостям, что Мацулик, собственно... не член семьи, не Драга по крови... что он чужак, приблуда...

Я Генри, герцог Херифорд Ланкастер;

Я здесь предстал с оружьем, уповая

На Божью милость и на мощь свою,

Готовый доказать, что герцог Норфолк

Во лжи повинен, что бесстыдно предал

Он Бога, государя и меня.

- Как так? - вскричали некоторые из приглашенных, учуяв новую грязь в графском семействе и облизываясь в предвкушении. - Как это - приблуда? Как это - ничего общего? Да ведь он плоть от плоти, кровь от крови, граф pur sang!

- Ничего подобного! - крикнул Эразм. - Дражеской крови в нем нет, а плоти тем паче. Да вы только на него посмотрите! Отец наш не имеет с ним ничего общего, верно, папа?

Цветы млели - зеркала блистали - графиня, лишившись чувств, полулежала как труп в ампирном кресле, в туалете bois de rose. Розы издавали трупный запах. Старый Драга, с трудом поднявшись, оглядел поочередно сыновей; личные отцовские чувства боролись в нем с чувствами фамильными и публичными. Неужто ему надлежит во имя рода, истории и величия отречься от младшего? Бросить тень позора и бесчестья на супругу, не запятнанную дотоле ни малейшим подозрением? Он посмотрел на жену и вспомнил, как они зачинали этого сына, посмотрел на Мацулика - и волна сугубо личных и интимных сантиментов всколыхнулась в его душе; протянув дрожащую руку, он взъерошил волосы Мацейки, Мацулика, родного своего радиолюбителя, который стоял, ничего не говоря, с разинутым ртом.

- Отец! - крикнули оба старших, буравя отца укоризненными взглядами. И впервые в истории прыщи пробуравили гладкую кожу их лиц.

И тут в репродукторе слышны стали возгласы, пенье труб и барабанный бой, и мерный топот тысяч - это начался парад в честь Пампелана.

- Отец! - закричали старшие сыновья. - Пампелан! Пампелан принимает парад! Пампелан!

Старый граф поднял побледневшее лицо, горестно вздохнул и отдернул руку, трепавшую младшего.

- Что ж, - вымолвил он, - пусть будет так. Он на "вы" с Пампеланом. Стало быть, и я перехожу с ним на "вы"!

Приговор был вынесен. Отец публично отрекся от сына. Мать закрыла лицо ладонями. Гости сбились в стаю. В репродукторе зазвучали трубы, флейты и тромбоны, вслед за чем раздались чужеземные возгласы толпы: "Да здравствует Пампелан!" Мацулик, внезапно залившись краской, проговорил тихо, блуждая взором по отцу, матери и братьям:

- Очень хорошо.

Но тут произошла преудивительнейшая, какую только можно вообразить, сцена. Старца, чья душа разрывалась от сугубо личной скорби и исключительно интимной, органичной, просто-таки физиологической потребности, при звуках труб охватило неодолимое - и естественное для всякого родителя - желание еще разок потрогать сына, пощупать его, ощутить, почувствовать. Он приблизился к нему и простер длани - сын, однако же, резко попятился.

- О нет! - крикнул он. - Коль на "вы", так на "вы"!

Это настолько потрясло отца, что он вырвался из рук удерживавших его старших сыновей и, уже ни с чем не считаясь, кинулся к младшему.

- Не на "вы", не на "вы", сын! Позволь тебя коснуться! Не на "вы", не на "вы"!

Но чем более душераздирающими становились его вопли, тем холоднее и официальнее звучал непреклонный ответ Мацулика:

- Прошу обращаться ко мне на "вы"!

Гости кольцом обступили их. В репродукторе мерно загрохотали орудия. Тут и старшие сыновья, видя, как страдает отец, принялись умолять брата, чтобы он сжалился и позволил перед собой извиниться. К их мольбам присоединилась мать. Однако чем горячее становились просьбы, тем неприступнее, холоднее, ледянее, тем отшлифованнее, отполированнее становился младший в семье и неказистый доселе радиот, тем непреклоннее звучал его ответ:

- Попрошу на "вы"!

- Не на "вы", только не на "вы", сынок!

А ответ - холодный, твердый, неумолимый, отточенный - был прежним:

- Попрошу на "вы"!

В эту минуту восторженный рев, вырвавшийся из репродуктора, оповестил слушателей, что Пампелан поднялся на трибуну и сейчас обратится к собравшимся толпам с речью. А ответ был тот же - холодный, твердый и формальный:

- Попрошу на "вы"!

Отец совершенно расквасился. Слезы текли у него по усам. Пот выступил на висках и на лбу; он сидел на полу и простирал руки к сыну - вспоминал детство. "Сынок, сыночек, а помнишь... слюнявчик этот, слюнявчик... Сынок, сыночек..." - бормотал он. Следом за ним расквасилась мать - зарыдала, всхлипывания покатились по зале. Оба старших тоже расквасились - было в этом что-то теплое, что-то трогательное. Высыпали прыщи.

Гости помалу начали раскисать. Цветы млели - зеркала блистали - гости раскисали... Но ответ был тот же - неотвратимый, смертельный, холодный и отточенный - острие ножа в самое сердце:

- Попрошу на "вы"!

Однако все уже бесповоротно раскисало. Раскисал отец - раскисла мать гости раскисали, переливаясь через край... Все протекло, размокло, отсырело, разлезалось и распадалось, зеркала отражали размякшие и обвисшие наряды, раскисшие декольте, а прислуга растеклась по углам. Кот медленно перелез с подоконника на крышу. Какой-то червяк выполз из щели. А ответ - немолкнущий, неколебимый, острый и закаленный, как стальной клинок, - был прежним и неизменным: