Сказки Золотого века - Петр Киле

- Это же не ваши стихи, - наконец Варвара Александровна коварно улыбнулась, зная, как его задеть. - Это Пушкин.

- Мои, - вздохнул Лермонтов. - Они весьма слабы, хотя в них все правда.

- Когда любят стихами, никогда не знаешь, где чувство, а где говорит вдохновение, что, конечно, чудесно, но до меня не относится, - быстро проговорила Варвара Александровна, и между ними начался разговор, сбивчивый, горячий, когда слова чаще заменяются улыбкой, движением рук, - они вообще мало говорили между собою, поскольку взгляда, его шума и беготни вокруг нее уже было достаточно.

3

"У Вареньки - родинка!Варенька - уродинка."

Пристали дети к барышне, как привыкли дразнить ее, но она лишь засмеялась вместе с ними. Взошел Лермонтов с книжкой в руках, она и на него взглянула той же ласковой улыбкой, просиявшей еще ярче, и он чуть не выронил книжку, но сделал вид, что это Аким Шан-Гирей, его троюродный братец, сбил с его рук книгу и погнался за ним, приговаривая: "Уродинка? Да она светла и умна, как день! Она просто восхитительна!"

- Так что же бежишь от нее? - остановился Шан-Гирей.

- Чтобы не броситься ей на шею, - пробормотал Лермонтов.

- Ах, Мишель, вот в кого ты влюблен! Я так и знал. А все думают...

- Не суди о том, чего не понимаешь, Шан-Гирей. Ты еще ребенок, - пощекотал по голове братца Лермонтов и отступился, задумываясь. И вдруг легкое дуновение воздуха заставило его поднять голову - Варвара Александровна стояла перед ним.

- Вы шли разве не ко мне? - спросила она, опуская глаза.

- Да.

- А погнались за Шан-Гиреем? То-то и оно.

- А что такое?

- Мишель, можно вас спросить...

- Да, Варвара Александровна, я рад, что вы заговорили со мной.

- Будто я с вами не разговариваю. Мне кажется, если случается, только с вами я разговариваю. Ведь просто болтать с кем-либо я не умею.

- Да и я только с вами и разговариваю, а просто болтать - это уж с кем угодно.

- Был бы повод для шуток.

- Да.

- А со мной шутить вы не любите.

- Демон не любит шутить. А для него вы - испанская монахиня. Создание прелестное и пресерьезное.

- Кстати, о ней я и хотела спросить. Во мне вы видите испанскую монахиню, а в себе Демона с его полетами по небу и одиночеством?

- Если в Фаусте, средневековом чернокнижнике, Гете видел свои порывы и сомнения...

- Не значит ли это, Мишель, что вы неравнодушны ко мне?

- Разумеется, да. Что за вопрос!

- А как же другие ваши увлечения на моих глазах, по крайней мере, на слуху?

- Мои увлечения?

- Стихи в альбомах то одной, то другой барышни.

- Это же все шутки. А с вами я не шучу. Вокруг вас есть особое пространство, как отверстые небеса над горами Кавказа, где я впервые полюбил...

- Когда же это было? - с изумлением спросила Варвара Александровна.

Они прохаживались по гостиной большого дома Лопухиных на Молчановке, где по соседству жил Лермонтов у бабушки своей Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.

- Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему, - Лермонтов, вообще скрытный, заговорил неожиданно для самого себя с видом воспоминания.

- Да.

- Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так.

- Нет?

- О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум!

- Терзать?

- И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желая ее видеть;  а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату...

- Кто это?

- Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить... о ней. Посмеются, не поверят в ее существование - это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность - нет; с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз, - Лермонтов забегал вокруг, готовый, кажется, вскочить на стол. - Горы Кавказские для меня священны... И так рано! в десять лет! о, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! Но чаще - плакать.

- Все это чудесно. Это ваш дар поэта, - сказала Варвара Александровна. - Одного не могу понять, почему все это вас должно терзать, когда это составляет счастие вашего детства?

- Когда счастие - загадка, ум пытается отгадать ее, постичь, - пожал плечами Лермонтов. -  Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки.

- Конечно!

- Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.

- Тебе было три года, когда она умерла, - заговорила Варвара Александровна полушепотом, неприметно переходя на "ты".

- Да. Я помню, но без слов.

- Одна музыка.

- Да. Это звуки небес. Ты, как ангел, причастна к ним. Вокруг тебя ореол, в котором и песня матери, и первая любовь вновь внятны душе моей, но без слов, как песня ангела.

- Песня ангела?

- Вот же послушай.

По небу полуночи ангел летел,      И тихую песню он пел,И месяц, и звезды, и тучи толпой      Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов      Под кущами райских садов,О боге великом он пел, и хвала      Его непритворна была.

Он душу младую в обьятиях нес      Для мира печали и слез;И звук его песни в душе молодой     Остался - без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,     Желанием чудным полна,И звуков небес заменить не могли     Ей скучные песни земли.

- Мишель, ты помнишь то, чего никто не помнит, что было до рожденья? Вот чем ты постоянно опечален, даже в минуты веселья. Но неужели на земле все скучно? - возразила Варвара Александровна.

- Напротив, - расхохотался Лермонтов, - может быть, это в небе прескучно, а на земле весело, все цветет, пусть и скоро увядает?

- Это прекрасно! Но вы, Мишель, не ответили на мой вопрос.

- Снова вы? Вы хотите от меня признания, люблю ли я вас? Зачем это вам? Вы невеста, а на меня все смотрят, как на мальчика, которого, к тому же, могут на третий год оставить на первом курсе. Нет, этого я не вынесу.

- Это же там, вне моего ореола.

- В ореоле вашем я буду любить вас неизменно, как все живое, прекрасное, благородное на земле. В душе моей есть что-то тяжелое, темное, а вы вся из света!

Рассмеявшись, Варвара Александровна сказала с коварной улыбкой:

- Как ангел?

- Нет, вы восхитительнее ангела именно тем, что вы земное, женское существо, при этом вся из света, как ангел.

- Но отчего любить - страданье? Чем вы обделены судьбой, Мишель? Я знаю, вы рано лишились матери, недавно умер ваш отец; но у вас бабушка, столь любящая вас. Вы студент, вы поэт, веселье через край, а в стихах - страданье.

- Не я обделен судьбой, а человек на земле, - он подошел к окну. Смотрите!

    Чисто вечернее небо,    Ясны далекие звезды,    Ясны, как счастье ребенка;О! для чего мне нельзя и подумать:Звезды, вы ясны, как счастье мое!

    Чем ты несчастлив? -    Скажут мне люди.    Тем я несчастлив,Добрые люди, что звезды и небо -Звезды и небо! - а я человек!..

     Люди друг к другу     Зависть питают,     Я же, напротив,Только завидую звездам прекрасным,Только их место занять бы желал.

Мария Александровна, входя в гостиную с лампой, с улыбкой сказала:

- Но прежде вам, Мишель, надобно сдать экзамен по российской словесности.

- Это невозможно! Я не способен повторить ни слова из лекций профессора Победоносцева, это такая галиматья. А он, кроме этой галиматьи, ничего не хочет слышать. Я не пойду на экзамен.

- Вас оставят на второй год или отчислят.

- Это будет уже на третий год. Год потерять из-за холеры, год - из-за Победоносцева - нет, этак мне не дадут закончить университета здесь.