Шаманский гвоздь - Григорий Андреев

Прежде чем вернуться в родное село, он три дня зависал в городе у армейского приятеля. По истечении этих хмельных и разгульных дней, когда только чудо помогло им избегнуть прописки в «обезьяннике» и визита в КВД, друг посадил его на автобус и даже успел несколько раз махнуть рукой удаляющейся от автовокзала красной туше экспресса.

Парень ехал домой. Ехал в места, которые не видел больше двух лет. Его мутило в такт качкам трясущегося на разбитом асфальте автобуса. За окнами мелькал ельник, тянулись мохнатые сопки, и серая лента, наматываясь на колеса, вела его к дому. После райцентра, в который он прибыл основательно вымотанным, ему пришлось еще долго искать попутку до родного села.

Возвращение старшего сына в семье отметили на славу. Перебравший дембель шарахался по селу, задирая всех и пуская в ход кулаки. Когда он проходил мимо группы стариков, стоявших возле одного из домов, один из них попытался его одернуть.

Хмель, помноженный на ярость, ударил ему в голову. Будь он потрезвее, или пройди после его возвращения чуть больше времени, возможно, он бы вел себя иначе. Два года назад он не стал бы дерзить старикам, за спиной у которых были годы войны, по сравнению с которыми его «подвиги» не стоили ничего. Но чувство собственной крутости не давало успокоиться.

— Сынок, не трудно обидеть старого человека, но разве докажешь ты этим свою смелость. Что толку хвастаться победой над немощным старцем, — обратился к нему старик. Этот был моложе прочих, и его призвали уже на исходе войны. На фронте он пробыл несколько месяцев, но это были месяцы непрерывных боев. Он штурмовал защищаемые японскими смертниками укрепрайоны, входил в неприступные бункеры, полы которых на полметра были засыпаны стреляными гильзами. Смелость всегда сочеталась у него с осмотрительностью, и в июле 1945 это спасло ему жизнь.

Когда они вдвоем с однополчанином Павлом Хвылей ворвались в блиндаж, в углу стоял изможденный, сухощавый японец. Видимо у того кончились патроны, так как увидев ворвавшихся он не выстрелил, а отшвырнул «Арисаку»[3] в сторону. Японец поднял руки, но на сдачу в плен его движение похоже не было. Он скорее приглашал противников к рукопашной схватке.

Двухметровый хохол рукой-лопатой отодвинул в сторону низкорослого якута.

— А-ну, пусты, яж його прышибу. — Центнеровое тело украинца метнулось вперед, грозя разнести противника пудовыми кулаками. Японец был ниже на голову и легче своего противника минимум в два раза. Казалось, шансов у него не было. Громила подлетел к мелкому азиату и вдруг нарвался на страшной силы удар ногой, заставивший его затылком достать собственные пятки. Японец как сжатая пружина развернулся к новому противнику, но драться с якутом ему не пришлось. Потомственный охотник даже не вскинул карабин к плечу, выстрелив от бедра. Потом он узнал, что в госпитале самоуверенного украинца долго учили ходить заново.

Старик не кичился своим прошлым, и двадцатилетний сопляк не знал, кто стоит перед ним. Ярость и водка застилали парню разум. Чти он старших, как и прежде, помни обычаи саха[4], он бы извинился и ушел спать, но слишком давно не был он дома, слишком уж привык к правилам другой жизни и слишком много выпил за свое возвращение. Старик продолжал говорить ровным, монотонным, как бы успокаивающим голосом.

— Не смелость — бить тех, кто слабее тебя, разве дело воина обижать малых и старых? Если ты храбрец — докажи. Сможешь ты сейчас пойти на ту могилу и вернуться?

В скрытой в лесу могиле за окраиной села покоилось тело знаменитого шамана. Даже имя его старались не называть, боясь потревожить дух великого ойуна[5]. Так и величали местность, где он покоился «той могилой» или просто «могилой». Шаман покинул мир людей давно и был похоронен по древнему обычаю в деревянном срубе — арангасе[6], установленном на столбах. Ни царская власть, ни пришедшие ей на смену красные не рискнули тревожить его прах. Когда новые правители, воспитанные человеком, называвшим себя главным безбожником, объявили войну шаманизму, и тогда ни у кого не поднялась рука на старые кости. Воспаленные призывом революционного поэта жечь шаманские костюмы, молодые парни порывались спалить могильный сруб, но огонь каждый раз необъяснимо гас. А после того, как двое из горе поджигателей утонули, а один повесился, могилу и вовсе решено было оставить в покое. Сама природа — и та не пыталась тревожить прах погребенного. Даже частые в засушливое лето лесные пожары обходили поляну с могилой стороной.

В другой раз парень не согласился бы пойти на ту могилу, но теперь он не мог отступиться. Что скажут, если он не пойдет? Трусливой бабой назовут его, слабым сопляком сочтут его, хвастливым пустомелей объявят. Злость огнем вспыхнула в топке его сердца. Неужто он станет дрожать перед старыми сказками, годными лишь пугать детишек. Неужто он станет бояться иссохших костей давно сгнившего старца.

Парень согласился. Ему дали старинный кованый гвоздь, который нужно было забить в сруб. Это послужило бы доказательством того, что он ходил к могиле. Гвоздь принес один из стариков, не сказавший ни слова.

Перед дорогой парень вновь приложился к бутылке, и новый обжигающий глоток, казалось, придал ему решимости.

Он шел, удаляясь от села, держа путь к темному лесу, и с каждым шагом его настигало запоздалое сожаление о случившемся. Подобие раскаяния пыталось пробиться сквозь гнев. Он усилием душил в себе этот робкий голос и упрямо шагал вперед. В одной руке он сжимал топор, а громадный гвоздь держал в другой. Полы его расстегнутой шинели раздувались от встречного ветра. Шинель была ладно подогнана, умело начесана и топорщилась шерстинками, как мохнатая шкура диковинного зверя. Он и сам был похож сейчас на зверя, упрямо и зло шагавшего к намеченной цели. Ничто, казалось, не могло его остановить, и он сам в это верил.

Могила возникла из мрака тихо, как призрак, как врезающийся в бок «Титанику» невидимый прежде айсберг. В сумраке ночи все вокруг казалось непривычным. Каждый шорох воспринимался как угроза. Еще пару часов назад никого не боявшийся и сам наводивший на всех ужас, парень ощутил, как его ощупывают тонкие костлявые пальцы холодного страха. Липкий противный пот заструился по хребту. Руки предательски задрожали. Чувствуя, как трясутся ноги, он подошел к срубу вплотную и непослушными пальцами приставил к стене гвоздь. Первый раз парень ударил слабо и топор лишь скользнул по шляпке. Разозлившись, он ударил сильнее и начал вгонять острое железо гвоздя в почерневшую древнюю древесину.

Там его и нашли на следующее утро. Мертвого. Медики констатировали смерть от разрыва сердца.