Кио ку мицу! Совершенно секретно — при опасности сжечь! - Юрий Корольков

Микулин снова звонил в горздравотдел. Теперь эпидемиологическую станцию держали на прямом проводе. У аппарата установили круглосуточное дежурство.

— Больная умерла… У остальных температура нормальная… У меня?… У меня тоже нормальная… Благодарю вас…

Наступили тревожные дни. Шуточное ли дело — пастеурелла пестис!… Чтобы не вызывать паники, страшную болезнь даже в шифрованной телеграмме в Москву называли латинскими словами, непонятными для непосвященных людей. А посвященные знали, что это такое: в раннем средневековье Юстинианова чума унесла сто миллионов жизней, эпидемия длилась пятьдесят лет. Еще через несколько веков чума в Европе бросила в могилу четвертую часть всего населения. И вот в Забайкалье, в научно-исследовательской противочумной станции, пастеурелла пестис…

На станциях по всему Забайкалью объявили негласный карантин, перестали продавать железнодорожные билеты. В городе закрыли вокзал, и пассажирские поезда миновали его без остановки. На случай эпидемии подняли войска, чтобы закрыть, изолировать чумные очаги. Все ждали с тревогой, что будет дальше. Ждали и на противочумной станции, оцепленной теперь вооруженными нарядами, которые никого не допускали близко и сами не подходили к ней на ружейный выстрел.

Александр Никитич сам вынес тело умершей санитарки, положил в отдельное строение, накрыл саваном. Здесь ее предадут огню…

Инкубационный период подходил к концу. Температура у всех оставалась нормальной, самочувствие хорошим. Александр Никитич почти перестал тревожиться… Прошел еще день, и доктор-эпидемиолог почувствовал легкую слабость и головную боль, смерил температуру — повышенная. Грозный симптом: он заболевал пастеурелла пестис…

Болезнь развивалась стремительно. Уже слабея от надрывающего грудь неотвязного кашля, он снял трубку.

— Кажется, все в порядке, — сказал он, с усилием сдерживаясь, чтобы не закашляться. — Инкубационный период кончился. Заболел только я. Главное теперь — дезинфекция… Прошу позаботиться о моей семье. Может быть, можно отправить жену в санаторий. Ей необходимо это. Пусть она как можно дольше не знает о моей судьбе… Прощайте!

Александр Никитич повесил трубку, не дожидаясь ответа. Он боялся раскашляться, проявить слабость. А ему очень нужно быть сильным.

Доктор подозвал Елену Викторовну к дверям своего кабинета. Из-под марлевой повязки голос его слышался глухо.

— Завтра, если ни у кого не повысится температура, позвоните в город и сообщите: вспышка эпидемии приостановлена. Мы сделали все, что в наших силах… Не забудьте продезинфицировать телефон. Моей жене не говорите, как все произошло. Прощайте!

Он сделал предостерегающий жест и, увидев, что молодая женщина метнулась к нему, закрыл дверь. Доктор знал: до следующего дня ему не дожить. Он набросил на себя саван и вышел во двор эпидемиологической станции.

Те, кто остался в живых, видели в замерзшее окно, как Александр Никитич медленно, с трудом преодолевая охватившую его слабость, шел умирать, но так, чтобы никто не заметил его слабость, — как там, когда-то перед расстрелом… Тогда ему удалось бежать, здесь бежать некуда… Шел к строению, превращенному в мертвецкую.

Он лег на деревянные нары, накрылся с головой саваном, чтобы другим не пришлось к нему прикасаться… Так и умер он, думая о других.

Вот что случилось в далеком забайкальском городе, где, может быть, и сейчас стоит безымянный памятник человеку, предотвратившему бедствие. Я подумал: если человек мог так умереть, то как самоотверженно он должен был прожить свою жизнь!

Через много лет после смерти доктора Александра Микулина я прочитал его дневники, записи, газетные вырезки, которые он собирал. Некоторые записи так и не удалось расшифровать, потому что Александр Никитич делал их одному ему известными условными знаками. Одни записки были совсем короткие — в несколько строк, другие пространные. Все зависело от того, где, в каких условиях он находился.

Из записок Микулина я приведу только то, что может иметь отношение к повествованию, к событиям, происходившим значительно позже.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Верхнеудинск. Почти три месяца провел в Монголии. Из партизана опять стал доктором. Руководил эпидемиологической экспедицией, ну и между прочим интересовался другими делами. А все началось с прошлогоднего совещания панмонголистов в Чите. Свадебным генералом сделали Нэйсе-гегена, из бурятских князей-теократов. Он стал председателем конференции, а управлял всеми делами расторопный японец — майор Судзуки. Не обошлось дело и без атамана Семенова. Продался японцам и выдает себя за бурята.

На конференции делили шкуру неубитого медведя. Нэйсе-гегена избрали главой Великой Монголии. Страна эта, по японским планам, должна раскинуться от Байкала до Тибета и на запад чуть не до самого Каспия… Вот уж японские аппетиты! На востоке — Забайкалье, Приморье, Камчатка и Сахалин, а на западе вся русская Средняя Азия. Трон Великой Монголии уже предлагают «живому богу» Богдо-гегену, конечно, под японской эгидой.

Барон Унгерн после разгрома увел свои разбитые части в монгольские степи. Теперь он там, а в войсках у него семьдесят японских офицеров — инструкторы и советники. Надо же знать, что они там собираются делать. Даже здесь, на своей территории, я не вправе описывать все подробности — мало ли что может быть. Сегодня мы, а завтра явится атаман Семенов. Не война, а слоеный пирог.

Поехали мы так: живет под Кяхтой старый уважаемый доктор Сергей Николаевич В. Он много раз выезжал в Монголию на эпидемии. Последний раз не поехал — задержала революция. А документы остались, даже письмо иркутского губернатора. С каким трепетом прильнул я к микроскопу в кабинете старого доктора! Он даже растрогался, когда узнал, что я три года, да где там три — шесть лет, если считать германскую, не держал в руках микроскопа, только винтовку… Мы с ним сдружились, я стал его помощником…

Дали нам старый фордик, отбитый у Колчака, загрузили его так, что казалось, он и не сдвинется с места. Да еще сели четверо: мы с доктором, Дугар Сурун, водитель машины, и Дамба — монгол-переводчик. Между прочим, он двоюродный брат Сухэ Батора, который поднимает сейчас монгольских пастухов-скотоводов против барона и против китайского генерала.

…Ургу мы проехали стороной, останавливаться старались в более глухих местах, выбрались на Калганский тракт, задержались в ламаистском монастыре, где настоятелем был лама Церендоржи, знакомый Сергею Николаевичу еще по старым поездкам. Здесь мы провели две недели, потому что израсходовали весь бензин, а другого достать негде. Лама Церендоржи пообещал достать верблюдов, но монастырское стадо угнали в Гоби, на границу с пустыней, чтобы скот не забрали проходящие китайские части или бродячие банды хунхузов. За верблюдами Церендоржи послал пастухов, но когда они их пригонят — было не ясно.