Самурай - Андрей Бычков

Но все же у меня был друг, единственный друг, которого я возьму с собой на небо.

И, наверное, это тебе, Серж, я сейчас рассказываю, что все же имеет смысл исследовать свою смерть.

Один человек не хотел, чтобы его сжигали после смерти, один человек – это я, тот, кто, отрываясь от своего дневника, смотрит сейчас на шерпов, они боятся пить из моего стакана, но не потому, что знают, чем я болен, а потому что они из касты неприкасаемых и они не хотят осквернить этот мой стакан.

Мачхапучхре в переводе с тибетского означает рыбий хвост, его раздвоенная вершина сегодня видна как никогда хорошо, но отсюда, с этой точки она чем-то напоминает кривой нож. Не потому ли я сегодня так весел? Подростком, читая отрывки из «Хагакурэ», я всегда хотел зарезаться, как самурай, в отличие от своих сверстников, мечтавших стать президентами фирм или банкирами.

– Ты по-прежнему чем-то опечален? – спросила женщина.

Она сидела на диване.

– Не знаю, – ответил Серж, глядя на провода, которых касался своими дугами троллейбус.

Синяя искра вспыхнула и погасла в дожде. Это ее «опечален». Что-то, чего по-прежнему нет.

– Что ты молчишь?

– Я никогда не знал, как переключаются троллейбусы, – ответил он на этот раз с грустной усмешкой.

– Трол-лей-бусы, – с досадой проговорила она.

– Какая разница, – сказал Серж.

– Я все равно знаю, о чем ты сейчас думаешь.

– Какая разница, – тихо повторил Серж.

Он повернулся к ней, разглядывая теперь, как она сидит, слегка развалясь в этом своем модном полукоротком платье – род мангуста, коленки и ляжечки и еще это красивенькое лицо, смачные подкрашенные блестящей помадой губки, которые она так нагло сейчас облизывает, не отводя от него своих масляных глаз. Он загасил сигарету и стал медленно раздеваться. Снял рубашку и расстегнул черный ремень брюк. Она продолжала облизываться. Снял через голову майку, потом брюки, трусы и носки, и стоял теперь перед ней совершенно голый, уперев руки в торс, слегка прижав к груди подбородок и глядя, как его фалл медленно поднимается, наливаясь и наливаясь кровью.

– Пещеристые тела, – засмеялась женщина.

Он не ответил.

– Блядство, так блядство, – вздохнула она.

И, в отличие от него, разделась быстро, выскальзывая из платья и почему-то оставляя его на полу, словно бы сознательно себя унижая, предавая то, чем она была днем среди таких же безупречно одетых так называемых деловых женщин. Это платье, которое ей подарил ее драгоценный супруг, такое вот драгоценное платье под мангуста, тщательно выглаженное в восемь утра, которое теперь было так презрительно скомкано, которое было теперь так откровенно брошено. Брошено откровенно, словно бы его никогда не придется больше надевать.

Щелкнули дуги, электромотор загудел, реостат, соединенный с педалью, о, да, реостат, соединенный с педалью, скользящий о медные кольца болт, и то, как тяжело, мускулисто он на нее навалился, правой подгребая за ягодицу, ведь все равно нет единственного числа, а левой нашаривая в этой жгучей растительности влажноватую ямку ее пизды…

Да, Серж, за это и я тебя любил. Помнишь, как мы ездили в Оптину? По дороге туда наш автобус почему-то ломался, стоило нам заговорить о Боге, и нам ничего не оставалось, кроме как нарочито смеяться. Потом во Введенском мы долго стояли, глядя, как православные кладут на себя кресты и как падают на пол перед иконами. Я стоял за твоей спиной и знал, куда смотришь и ты. Я тоже не поднимал руки, не крестился, словно хоть так стараясь что-то отыграть у Бога. Лик в золотых волосах, взгляд, который на тебя не смотрит. Что отыграть? Свобода, она же, как смерть, когда всё на своих местах, а ты проходишь мимо, и тебя уже ничего не трогает. Мы стояли так часа три, молча, не двигаясь, как истуканы. Православные крестились, целовали иконы и плакали, а мы с тобой стояли неподвижно. Но я знаю, что и ты спрашивал себя о том же. Этот устремленный поверх и тебя и меня взгляд. Не помню когда, но я все же не выдержал и упал на колени. Но ты… ты так и остался стоять.

Потом, когда мне это приснилось, а я знал, что это приснилось и тебе, помнишь, когда мы приехали, когда мы возвратились, и по дороге с нами ничего не случилось, мы не разбились и не погибли, как другие, чьи кресты с железными раскрашенными цветами стоят на этом шоссе… Потом, когда и ты, и я узнали, как это делается на самом деле, как сначала ты держишь рукой, а потом я… Глядя на твою блестящую спину, держа рукой тебя там, и доставляя, и доставляя и тебе, и себе это жгучее порочное наслаждение.

Нам есть, что вспомнить, Серж, я тоже всегда любил в тебе своего ласкового палача.

Не остановиться и не вернуться назад, эта владелица сосисочной, что хотела бы опечаленно поговорить о любви в стиле мексиканского сериала, лучше бы она танцевала одна на столе, в трусах или без, какая разница.

Нам есть, что вспомнить, Серж. Жаль, что тебя здесь нет.

Шерпы маленькие, у них ласковые глаза, и за весь переход они берут всего один доллар. Кхукри – нож, крупный солдатский нож из нержавеющей стали. Шерпы прорубают им тропу, и им же намазывают на хлеб масло. Они носят его в кожаных ножнах с украшениями из серебра. Этот их нож немного странной формы и не так, как у нас затачивается. Внешняя выгнутая сторона у него тупая, а точат внутреннюю.

Здесь, в горах, много счастья, оно разлито везде, через узкие листья бамбука хорошо смотреть на ослепительные льды. Но Мачхапучхре сейчас в тени, это Южная Аннапурна слепит снегами. При подъезде к Покхаре ее вершины кажутся желтыми, но когда поднимаешься сюда, то видишь их ослепительный блеск.

Здесь, в Гималаях, другая религия. Шерпы считают, что ничего нет кроме света и пустоты.

Эти сны, что я не знаю, как спуститься, что как будто снимаю фильм и не знаю, что же сказать актерам, как их научить, если я не знаю и сам. Что как будто мы с тобой, Серж, стоим на обрыве лицом к этой пропасти, и что как будто бы не падаем, а летим. «Как та женщина, что долетела до электрички», – усмехнешься ты. «Ложь – орудие чистоты», – отвечу я тебе твоей же любимой фразой.

Да, здесь, в горах, много солнца – в листьях и льдах, в пурпурных деревьях-рододендронах, здесь даже светится под ногами сланец…

А я снова вижу, Серж, тот наш университетский гимнастический зал, высокий и какой-то готический. Вдоль окон туго натянута сетка, чтобы отлетал мяч, чтобы не разбивались от игры стекла. А еще здесь снаряды – обтянутые кожей, деревянные или стальные, неважно, а важно лишь то, что их надо преодолевать. На каждом из них надо начать и кончить свое упражнение. Они есть, они реальны, эти снаряды, и у некоторых из них свои животные имена. Вот это, например, конь, и через него сложнее перепрыгнуть, чем, скажем, через козла. Через козла всегда перепрыгнуть легко, и в этом не слишком много чести, надо только посильнее толкнуть его под собой руками.

Мы стоим в шеренге, и я не знаю еще, как тебя зовут. Я вижу твои мускулистые руки, короткий накачанный живот и поджатые ягодицы, лицо арийца. Потом в общаге, где ты зафигачивал Эмерсона на фоно, я подошел к тебе познакомиться. Я сказал, что мы из одной секции. Но ты посмотрел на меня, как на дурака, скорее всего ты там даже меня и не заметил, ведь я тогда не умел еще перепрыгивать через козла, а ты… Когда тренер так высокомерно засмеялся, ты спокойно подошел к перекладине, к этому «орудию казни» (как он выразился), легко подпрыгнул и, слегка повисев, стал медленно раскачиваться, словно испытывая терпение нашего гимнастического начальника. Он и в самом деле не выдержал и закричал: «Ну ладно, Воронцов, хватит валять дурака!» А ты вдруг изогнулся и в хищном каче бросил свое тело вперед, а потом, прогнувшись, назад, и, словно бы сам себя подгоняя, снова всем телом ушел по дуге вперед, и еще, и еще, быстро наращивая амплитуду, о это упорство, с каким мы ее увеличиваем словно бы с тайной надеждой кого-то или что-то там обмануть в последний момент, с тайной надеждой, что не оно нас обманет, как герои мифа, что хотят жить своей жизнью, но мифы – это же для других, и пусть об этом расскажут другие, умно поморщив нос за столом, а тогда ты продолжал и продолжал раскачиваться, отчего эта тонкая перекладина, стальная блестящая ось, на которой ты, твое тело разгоняло и разгоняло свой ход, даже слегка поскрипывала. Ты приближался и приближался к верхней точке, переворачивалось и наливалось кровью твое лицо, ты смотрел только на эту блестящую ось, слегка прогибающуюся ось, и когда твое тело встало там, в вышине, вертикально, когда оно замерло головой вниз, побеждая наконец этот умный снаряд, преодолевая его и словно бы оставляя вещь вещи, как хорошо исполненный акт, как хорошо сыгранную пьесу, когда поверх мастерства вдруг заблестит и нечто иное, что только и догадываешься, как назвать, и медлишь, и не называешь, чтобы не ошибиться, и кайф длится и длится, а ты уже, помедлив в зените, легко переступив с руки на руку, ты, твое тело стремительно, нет, не обрушивалось, не низвергалось, а уходило, слетало вниз, хищно и плавно изгибаясь, вниз, как ты подтягивал к себе носки в этих оранжевых чешках, чтобы потом, в нижней точке, наоборот их разогнуть, синяя вена у тебя на шее и крепко, до белизны сжатые пальцы. Пять оборотов, шесть, семь… «Хватит!» – закричал наш гимнастический палач, но ты спокойно сделал еще два и только тогда, словно бы тебе стало скучно, не пошел в третий раз, а качнувшись вперед и назад, легко, по-кошачьи спрыгнул на маты. «Emerson, Lake & Palmer!» Да, ты классно зафигачивал эти пассажи из «Картинок с выставки» тогда, в общаге. Потом ты предложил мне выпить пятьдесят грамм чистого спирта, и я обжег себе горло. Но ведь я так хотел с тобой познакомиться.