Иветта - Эльза Триоле

– Ты не находишь, мамочка, что наша девочка с каждым днем хорошеет? – спрашивал папа в темноте, поворачиваясь на бок.

– Дочка у нас просто клад – красивая, и милая, и ласковая, – вторила мать. – Покойной ночи, папочка.

Иветта быстро раздевалась, ложилась, тушила свет, чтобы скорее предаться воспоминаниям о прошедшем вечере. Вчера ее спутником был Пьер, сегодня – Жак… Впрочем, не все ли равно, Пьер, или Жак, или еще кто-нибудь, – все они были одинаково милы с ней и ко всем она относилась одинаково хорошо. Родители правильно говорили, что Иветта не только красивая, но и добрая, ласковая девушка… Ей исполнилось уже двадцать лет, но что-то детское, умилительно детское сохранилось у нес и в округлости щек, и в ямочках на руках, и в манере небрежно втыкать гребень в свои густые черные волосы, и в простодушии, с каким она выставляла напоказ голые коленки, и в любовании своей грудью и бедрами, имевшими для нее прелесть новизны. А между тем грудь у нее была вполне развившаяся, и губы она красила, точно взрослая. Как чудесно сверкали между этими красными губами крупные ровные зубы, да и вся Иветта была такая же здоровая, чистая, крепкая, как и ее зубы.

Деде не часто бывал в родном городе. Но, приехав, он, прежде чем отправиться на велосипеде домой, в загородное поместье родителей, забегал за Иветтой в магазин готового платья. И хотя они по-прежнему спускались в свой райский сад, этот новый Адам с ясным и уже опытным взглядом держался несколько отчужденно, и казалось, что он опять вдвое старше Иветты. А потому и она вела себя с ним как благовоспитанная барышня, без малейших вольностей. У каждого из них была своя загадочная жизнь. Что знала Иветта о Деде? Она хорошо знала и мешковатый пиджак, болтавшийся на его плечах, как на вешалке, и небрежно расстегнутую на худощавой груди сорочку, и брюки, чересчур широкие в талии, точь-в-точь как в тс времена, когда он изо всех сил стягивал пояс, чтобы не упали штаны, сильно сборившие на узких мальчишеских бедрах… Она знала желтые кожаные перчатки, торчавшие у него из кармана вместе с газетой и книгой, и быстрый взгляд, словно метко брошенный камень, и дружескую руку, поддерживавшую ее, и тонкие пальцы, и вечно нечищенные ботинки, и непринужденный, несколько вызывающий вид, который действовал неотразимо и за которым скрывалось что-то неведомое… Иветта знала, что Андре вел в Париже веселую жизнь, как и подобает молодому человеку из хорошей семьи, что родители без труда могли оплачивать эту веселую жизнь, для которой Деде был словно создан. У него уже был целый ряд любовных интрижек, и слухи о них доходили до его родного города. Иветта знала, что, несмотря на его спортивную осанку, у него начиналась чахотка, люди говорили – от излишеств, потому что, говорили люди, чем бы он ни занимался, он всем занимается слишком рьяно: спортом, любовью, науками. Иветта знала также, что он просидел полгода в тюрьме из-за какой-то истории с листовками в университете. Андре знал, что Иветта не проявила никакого интереса к этому происшествию, чуть не стоившему ему жизни, а когда он пришел повидать ее вскоре после освобождения, она сказала только:

– Ну, конечно, ты тут ни при чем, к чему тебе заниматься такими делами.

– Ну, конечно! – ответил Андре, ужасно бледный и исхудавший, и после этого очень долго не приезжал в родной город.

На витринах магазина «Торговый дом Валлон. Дамское готовое платье» среди белого дня были спущены железные шторы, и когда Андре вошел в соседнюю кондитерскую, хозяйка, мадам Бенуа, заплакала, роняя слезы на свое черное шерстяное платье и кружевные манжетки: десять дней назад в гестапо забрали мосье и мадам Валлон. Иветту увели тоже, да, гестаповцы ночью нагрянули к ним домой; говорят, их обвиняют в том, что у них был радиопередатчик, говорят, они евреи – надо же придумать такое! – говорят, дочка встречалась в садике с парашютистами, говорят, она по ночам приносила им еду в магазин… Говорят… Нет, никаких вестей от них нет, говорят, они в городской тюрьме, там теперь боши, и оттуда редко кто выходит… Да, две недели назад… Мадам Бенуа плакала.

Андре уехал из города в тот же вечер, не побывав дома, и через три дня вернулся. Прямо с вокзала он побежал в магазин. Железные шторы были по-прежнему спущены, но владелица кондитерской, мадам Бенуа, сообщила ему, что мадам Валлон и Иветту отпустили, а отца продолжают держать и все время пытают… Говорят, его держат и пытают за то, что в 1924 году он был выдвинут кандидатом от социалистической партии. А боши, говорят, не любят социалистов… Говорят, мадам Валлон и Иветту ужасно избивали… секли… Говорят, мадам Валлон сказала, что ей стыдно показаться людям, она даже сидеть не может, и что будет с ее мужем, у него ведь такой больной желудок, бедняга, говорят, совсем не переносит хлеба, а мадам Валлон сказала – если с ним что случится, она его не переживет. Говорят, она плачет, не осушая глаз.

Андре вышел из кондитерской и направился к особнячку Валлонов; в кармане у него лежало письмо к префекту – за три дня пребывания в Виши он все поставил на ноги. Ему проще было бы обратиться к собственному отцу, но он ни о чем не хотел его просить. К тому же раз обеих женщин выпустили… Свернув на ту улицу, где находился особнячок Валлонов, он издали увидел Иветту на велосипеде.

– Иветта!

Глядя, как она катит во всю прыть, можно было подумать, что она чувствует себя превосходно! Она ехала стоя, раскачиваясь при каждом повороте педали, и уже издали улыбалась во весь рот… Но когда она остановилась возле него, все еще не слезая с велосипеда, когда Андре увидел ее, у него больно защемило сердце. Как она изменилась, как разительно изменилась! Вокруг глаз – круги, большие круги вокруг ее прекрасных глаз, а ее милые руки приобрели тюремную прозрачность. Андре заметил даже, что юбка стала ей широка и потому сколота английской булавкой, а ноги сделались как будто длиннее… Но главное – изменилось выражение лица, заострившиеся черты обозначились яснее.

– Пойдем в парк, – сказал Деде и взял ее под руку так бережно, будто касался чего-то необычайно хрупкого.

Они не проронили ни слова, пока не дошли до парка – так уж у них повелось, они начинали все разговоры, только сойдя с последней ступеньки. Парк благоухал, он был так прекрасен в этот майский день, что даже они оба, привыкшие к его красоте, были поражены и шли молча до самого утиного пруда. Там по-прежнему стояли два кресла, словно только что покинутые незримой парочкой. Парк был безлюден. Обыкновенная, такая обыкновенная история…

– Тебя били, Иветта?

– О нет! – Иветта смотрела на Деде со своей обычной улыбкой, чарующей глаза и сердце.

– Но как это случилось? Почему? А папу твоего выпустят?

– Кто-то написал донос… Немецкий офицер говорил мне, что они всегда так действуют – сначала арестуют, а потом уж начинают выяснять. Если ничего не обнаружат, человека выпускают. И папу, конечно, выпустят. – Все это она говорила милым, беспечным тоном, как будто рассказывала о чем-то вполне естественном и приятном.

– В чем его обвиняют? – спросил Деде.

– Не знаю толком… Но он, конечно, ничего такого не делал.

– Ты уверена? Очень жаль.

– Тебе жаль? Ты хочешь, чтобы папу оставили там? – Иветта уже не шутила.

– Бедняжка моя! Скажи, тебя очень мучили?

– Нет, – ответила Иветта и посмотрела ему прямо в глаза своими изменившимися, окруженными синевой глазами. – Молодых они не мучают… С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны. Слишком любезны, – и она снисходительно улыбнулась.

– Слишком любезны, чтобы быть порядочными, слишком вежливы, чтобы быть порядочными… А маму твою? Она ведь немолодая!

– Маму они били.

Деде отвел взгляд.

– Говорят, ее секли, – сказал он ничего не выражающим тоном.

– Да нет! Это все россказни! Уж не знают, что и придумать. Ее били по щекам, а ты ведь знаешь маму, она кричала, закатывала им истерики, задавала вопросы, а сама не желала отвечать… Ну, словом, ты маму знаешь.

Деде все еще смотрел себе под ноги.

– А с папой что они делали?

– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.

Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.

Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец, эта девочка, милая, славная девочка!..

– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?

– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…

– Ах, лейтенант? И молодой?

– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…