На фронте затишье… - Геннадий Воронин

— Чтобы связь была как часы! — кивает нам Кохов. — Волну не забыли?

Я знаю, Смыслов недолюбливает Кохова. Поэтому он всегда разговаривает с ним нехотя, ничуть не преклоняясь перед его капитанским чином. Так и сейчас.

— В какой коробке будем работать? — сухо переспрашивает Юрка.

— Идите в мою. Вон, крайняя слева. Там Левин за старшего. — Грибан указывает на ближайшую самоходку, возле которой вооружившиеся лопатами батарейцы уже роют окоп.

Наводчик Сергей Левин мой земляк — горьковчанин. Мы успели с ним подружиться: на фронте земляки сходятся быстро, с первого разговора. И я откровенно рад, что встречусь с ним здесь, на передовой.

Вслед за Юркой спускаюсь в люк комбатовской самоходки. Не успеваю оглядеться, как кто-то сжимает мне плечи, оттаскивает от люка в сторону.

— Ты разве здесь? — Левин держит меня мертвой хваткой — руки у него тяжелые, сильные.

Оба мы не скрываем радости, хотя не виделись всего две недели. Сергей уступает мне место у отката орудия. Юрка садится на сиденье командира машины, напяливает шлем, долго возится, застегивая под подбородком ремешок. Но пряжка не слушается его. Он чертыхается и достает микрофон. Нажав кнопку умформера, Смыслов, словно доктор к дыханию пациента, прислушивается к жужжанию моторчика, потом переходит на передачу, по привычке пощелкивает ногтем указательного пальца по хрупкой чувствительной сеточке микрофона и начинает упрашивать «Солнце», чтобы оно поскорее откликнулось «Луне‑4».

— Паша Журавлев, наверно, дежурит, — бросает он, переключая станцию на прием.

С нетерпением прислушиваемся к сухому потрескиванию в наушниках Юркиного шлемофона, хотя это совсем ни к чему: по лицу Смыслова можно сразу определить, когда он услышит штабного радиста.

— Солнце, Солнце. Я Луна, я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Я Луна-четыре. Прием…

Юрка долго крутит ручку настройки. Снова и снова требовательно и просительно взывает к «Солнцу». Но «светило» упорно не хочет откликнуться…

— Ты сколько на радиста учился? — спрашивает меня Левин.

— Три месяца.

— Все время в Горьком? Или еще где?

— В Горьком.

Он спрашивает о военной школе радиоспециалистов, в которой нас за три месяца сделали радиотелеграфистами третьего класса и ефрейторами.

— А где эта школа?

— В кремле.

— Это наверху, где памятник Минину?

— Рядом с обкомом. В кадетском корпусе. Может быть, знаешь — летчик Нестеров в этом доме родился.

Сергей не знает и не скрывает этого. Сам он из Ардатова. В Горьком бывал не часто: несколько раз ездил к родным.

— Значит, автозавод тоже бомбили? — спрашивает он, помолчав.

Я уже рассказывал ему, как бомбили город перед нашим отъездом на фронт, как мы ездили на автозавод, помогали вытаскивать из-под обломков станки, разбирали завалы. Но каждый раз старшина пытается выудить из моей памяти новые и новые подробности.

— Сволочи, куда залетели, — хмуро сказал он после нашего первого разговора и надолго умолк. А я тогда пожалел, что рассказал об автозаводе: его сестра живет там, в Соцгороде.

…Юрка радостно вскрикивает и, включив передатчик, начинает вызывать «Солнце» веселее и громче:

— Солнце! Солнце! Слышу тебя хорошо. Отвечай, как слышишь? Это ты, Паша? Я Луна-четыре. Привет. Перехожу на прием…

В радиошколе за лишнее слово, оброненное в микрофон, нам ставили двойки, выносили взыскания. За «привет», который Юрка сейчас запустил в эфир, ему бы наверняка дали наряд вне очереди — заставили бы драить полы или чистить картошку. Но в школе одно, а на передовой другое. Здесь нет строгих учителей. Здесь одна учительница — война. Только дай четкую связь, а за остальное строго не спросится.

Нам повезло. Журавлев откликается «как по заказу» — в тот момент, когда с треском откидывается люк и в его квадрате появляется лицо комбата.

— Связь установлена, товарищ гвардии старший лейтенант! Как часы! — неестественно громко кричит ему Юрка.

— Понял. По физиономии вижу. Молодец! — Грибан спускается вниз, и в машине сразу становится тесно.

Левину приходится лезть еще дальше — на сиденье водителя. Я передвигаюсь на его место, Смыслов — на мое.

— Не зря мы поехали. Без нас они тут пропали бы, — полушепотом, но не без гордости говорит мне на ухо Юрка.

Грибан садится за рацию. И… все начинается снова…

«Солнце» опять умолкло. Комбат вызывает его несколько раз подряд. Раз… Второй… Третий… Прием… Передача… Передача… Прием… А «Солнце» молчит, словно закатилось куда-то в бездну, откуда его никогда никому не услышать.

— Тоже радисты! Вышвырнуть вас на мороз. Где же связь?! — не на шутку взвинчивается Грибан. Левин смотрит на него с укором. Смыслов — с удивлением. «А говорили, комбат никогда не психует».

Грибан в сердцах срывает с головы шлем. Не ожидавший такого конфуза Юрка торопливо лезет на командирское место, бормоча кому-то проклятья. И опять ноет, визжит моторчик.

— Ты иди погуляй. От твоего присутствия связь не улучшится, — бросает мне Грибан с металлическими нотками в голосе.

Вылезаю наверх. У самого люка, приподнявшись на цыпочки, стоит капитан Кохов. Он рассматривает в бинокль Нерубайку. Но и без бинокля видно — там что-то случилось. Выпуская в небо столбы сизого дыма, горит несколько хат. Возле них мечутся освещенные огнем пожара фигурки людей. По улице, обгоняя одна другую, проносятся крытые грузовые машины. А вот рядом с крайней горящей хатой взметнулись клубки разрывов.

Деревушка находится сзади и чуть правее нашей высотки. По змеистой балке до нее километра три. Напрямую меньше.

— Связь? — коротко спрашивает Кохов.

— Прервалась!

Капитан длинно и выразительно ругается. Это он умеет…

— Иди на рацию! Смыслова ко мне!

Мы с Юркой меняемся ролями.

Теперь уже я терпеливо внушаю «Солнцу», что оно обязано отозваться. Но Журавлев не хочет со мной говорить. Проверяю волну. Начинаю сначала. И опять то же самое…

— Скоро ты там? — в квадрате люка появляется лицо Кохова. — Что ты копаешься? Доверили сосункам!..

Это уже оскорбление. Но я молча глотаю пилюлю. Кохов — капитан. Жаловаться на него не пойдешь. Да и некому жаловаться. Он здесь самый старший по званию. Он здесь хозяин.

— А ну, вылезай! — властно выкрикивает «хозяин» и, словно пистолет, поднимает указательный палец вверх.

А я и без этого жеста знаю дорогу из самоходки. Она одна — «к звездам», как говорит Левин.

— Ефрейтор Дорохов! Приказываю бегом пройти к Нерубайке и установить связь со штабом полка.

— Есть, товарищ капитан!

— Что есть?! — выкрикивает Кохов. Кажется, у него сдают нервы.

— Есть пройти в Нерубайку и установить связь со штабом полка.

— Не пройти, а бегом!

— Есть бегом!..

Спрыгиваю с машины и трусцой направляюсь через кочковатое поле к кустам, к балке. Когда самоходки исчезают из виду, перехожу на шаг. Тропинка ведет в глубь леса, затем поворачивает влево и выходит к болоту, в лед которого вмерзли вспученные лошадиные трупы. Издали они напоминают копны перепревшего клевера на выкошенном до белизны клеверище. У одной лошади голова подо льдом. Видны только клочья гривы. Вздувшаяся спина отливает коричневым блеском. Скорее всего она по самое брюхо завязла в тине и так застыла, замерзла. Другая лежит на боку у самого берега. С болота тянет смрадом. Я отворачиваюсь и… останавливаюсь как от удара в грудь.

Впереди в нескольких сотнях метров, словно приготовившаяся к прыжку широколобая противно-зеленая жаба, прижался к кочкам гусеничный бронетранспортер. Спаренные пулеметы смотрят прямо сюда, на тропинку. Рядом с машиной лицом друг к другу стоят два солдата. Немцы! Вот она, смерть! До нее метров триста. И некуда спрятаться и укрыться. В мозгу вихрем проносится видение, как «жаба» срывается с места, несется вперед, наезжает на меня толстыми резиновыми гусеницами…

Скорее, скорее назад — к кустам и деревьям! Ветер свистит в ушах. Только бы не заметили! Бегу, не разбирая дороги. Перепрыгиваю через ямы и кочки. Падаю. Вскрикиваю от боли в колене. И снова бегу. В мозгу одна мысль: «Глупо, глупо! Глупо так умереть!..»

Каждое мгновение жду выстрелов. «Еще быстрее! Еще!.. А главное — не оглядываться…» Уже мелькают кусты, рядом спасительный лес — рукой подать… И вдруг понимаю, что давно в безопасности. Немцы остались за крутым поворотом. На бронетранспортере сюда не сунешься, не проедешь.

Бреду от дерева к дереву. «Но почему я иду не тропинкой, а склоном оврага? Ах да, надо забраться в самую гущу. Там еще безопаснее…»

Без сил прислоняюсь к дубку. «Жив! Жив!» Но что же со мной случилось? Кажется, перетрусил… Вчера с Бубновым не боялся. Бежал под пулями и не боялся. А здесь?.. Но там мы были втроем. Здесь — один. И потом эти проклятые лошадиные трупы со страшными остекленелыми глазами, раздутыми, распухшими спинами…