Урожденный дворянин - Антон Корнилов

Переверзев внутренне усмехнулся. Надо же, угадал, пес рыжий! И почувствовал прапорщик что-то вроде легкого укола стыда. Чего он в самом деле? Монахов, конечно, балбес, но безвредный, мало ли таких… А прощается ему многое, потому что он с легкостью творит те беспутства и безобразия, которые другие, может, и рады были бы повторить, но не могут себе позволить, ибо – есть что терять. Его, Леху, на самом-то деле пожалеть надо. А Ибрагимов – тот и вовсе парнишка старательный, тихий, воспитанный. Ни табаком, ни водярой проклятой не балуется, не матерится, ко всем, даже к одуревшим от водки и наркоты задержанным, обращается на «вы». А то что взлетит вскоре к самым верхам, заняв место кого-то, возможно, более талантливого и упорного, что ж… Жизнь такая. Ну разве виноваты парни, что на душе у Николая Степановича сейчас такая муть, что выть хочется?

– Степаны-ыч! – назойливо протянул Леха. – Покайся, раб Божий. Внемли словам моим, брат во скорбях и горестях земных! Колись, короче, Степаныч, чего там у тебя? Облегчись, е-мое!

Прапорщик вздохнул. Стрельнул дотлевшей до фильтра сигаретой в приоткрытое окно. Да чего тут долго говорить? Навалилось все сразу… Жена, Тамарка, перевозбудившись от слухов, что полицейским вот-вот начнут поднимать зарплату, да еще едва ли не втрое, взяла в кредит новые холодильник и плиту. Хоть бы посоветовалась, дура! Нет, говорит, сюрприз сделать хотела. А это значит, что ремонт для старенькой «девятки» Переверзева накрылся прочно и надолго. На год, по крайней мере. А за год машина, и так уже на ладан дышащая, точно в гараже сгниет. Только-только с «сюрпризом» улеглось – Ленка, дочь, преподнесла подарок. Два вечера подряд шепталась с матерью, а вчера вот объявила: «Станешь скоро ты, папочка, дедушкой, так уж вышло». Оно бы, конечно, и неплохо, но вот отец этого самого будущего внучка… как говорится, пожелал остаться неизвестным. Ничего на эту новость Николай Степанович не сказал. Спустился в круглосуточную «наливайку» и наклюкался там в одиночестве. А утром выяснилось, что, возвращаясь домой «на развезях», он посеял где-то свой мобильник… А там и Тамарка попала под горячую руку, и Ленка. Наорал на них с утра пораньше… Ну, как вот сейчас это все парням вывалить? Ибрагимов-то, конечно, из вежливости посочувствует, а Монахов точно на смех подымет.

– Телефон потерял, – буркнул он в ответ на очередной призыв настырного Лехи поделиться проблемами.

– Хо?! – удивился сержант Монахов. – Всего-навсего? Да у меня их столько перебывало, на целый салон связи хватит. Хочешь, Степаныч, я тебе завтра подгоню по дешевке?.. А, вообще, нужно делать, как одна моя подруга. Она, короче, купила себе реальный такой «айпад», и на контакт «Папа» поставила фотку нашего начальника криминальной полиции в форме. На контакт «Дядя» – фотку районного прокурора, тоже в форме. А на контакт «Брат» – фотку здоровенного омоновца, при всем параде, естественно. Так у нее этот «айпад» три раза воровали. И три раза обратно подбрасывали. Во как!

«Бобик», пыхтя, проплыл мимо пустой автобусной остановки и свернул к аллее, называемой окрестными жителями района «Пьяной». Излишне говорить, что аллея эта пользовалась дурной славой, более того, она имела репутацию самой настоящей аномальной зоны. Действительно, почему именно это место – узкий, редко обсаженный деревцами тротуар, зажатый двумя автомобильными трассами – облюбовали местные алкаши, наркоманы и гопники? Пьяная аллея свободно просматривалась со всех сторон, и граждане, имеющие намерение спокойно выпить, украдкой ширнуться или почистить карманы зазевавшегося лоха, без труда могли воплотить греховные свои желания в жизнь где-нибудь в более укромном месте… Но почему-то предпочитали все-таки Пьяную аллею, окутанную серыми облаками выхлопных газов автомобилей, проносящихся туда-сюда совсем рядом. Наверное, и вправду каждому, кем бы он ни был, важно ощущать себя в центре кипучей жизни…

Всякий раз, когда старшему прапорщику Переверзеву случалось оказываться поблизости от Пьяной аллеи, у него сами собой сходились на переносице косматые брови. В здешних краях Николай Степанович в свое время служил участковым.

– Ты смотри! – поразился Монахов, сбросив скорость настолько, что «бобик» пополз вдоль Пьяной аллеи совсем по-черепашьи. – И здесь никого! Точно что-то неладное этой ночью творится. Ой, что-то будет – помяните мое слово, мужики!

И словно в ответ на это заявление откуда-то из темной полоски аллеи, от сутуло торчащих безглазых фонарей, от обглоданных автомобильными выхлопами деревьев, от перевернутых урн и остовов скамеек – полетел в ночное небо истошный, какой-то звериный крик. Прапорщик Переверзев встрепенулся. Сержант Ибрагимов вытянул шею.

– Началось в колхозе утро! – с непонятным удовлетворением констатировал Леха Монахов.

Он утопил педаль газа в пол, одновременно вывернув руль. «Бобик», взревев, перевалился через бордюр, вильнул, чтобы проехать между фонарным столбом и деревом, и выкатился на аллею. Свет фар упал на выщербленный асфальт, усеянный окурками, лузгой подсолнечника, битым стеклом и жестяными лепешками раздавленных пивных банок.

– Вон! Вон! – закричал Алишер Ибрагимов, подскочив на сиденье.

– Чума! – хохотнул Леха, тоже увидев то, что заметил коллега.

– Твою мать… – отреагировал в свою очередь и Николай Степанович.

«Бобик», прокатившись еще несколько метров, резко затормозил.

В свете фар посреди аллеи стоял совершенно голый и основательно вымазанный в земле человек. Мужчина. То есть… парень лет шестнадцати-семнадцати. Парень этот не предпринимал попыток убежать или хотя бы прикрыться. Он просто стоял, чуть щурясь от яркого света.

– Чего орем, гражданам спать мешаем?! – весело выкрикнул Монахов, высунувшись по плечи из открытого окна.

Парень посмотрел на него, но ничего не ответил.

– Пойдем, Алишер, – сказал Переверзев и, подхватив автомат, первым выскочил из служебного автомобиля. – В чем дело? – строго спросил он, приближаясь к парню.

Тот снова промолчал. Но когда расстояние между ним и прапорщиком сократилось до трех-четырех шагов, парень вдруг проделал странную вещь. Он приложил правую ладонь к сердцу, отвел левую ногу назад и, чуть согнувшись в пояснице, медленно и отчетливо кивнул. Причем, кивнул, немного повернув голову; так, что на мгновение коснулся подбородком левой ключицы. Поклонился он, что ли? И потом довольно громко и, как показалось Николаю Степановичу, излишне отчетливо проговорил:

– Будь достоин.

– Чего? – не понял Переверзев.

– Во дает! – восторженно взвизгнул Леха с водительского сиденья.

«Не похож на пьяного, – мелькнуло в голове старшего прапорщика Переверзева, – обдолбанный, скорее… Или в шоке…»

Он не успел додумать эту мысль до конца. Чуть поодаль, в темноте, за скамейкой, на которой уцелела только одна продольная рейка, шевельнулось нечто, что Николай Степанович поначалу принял за опрокинутую набок урну. В тот же миг на другой стороне Пьяной аллеи словно из-под земли опять взметнулся хриплый воющий крик. В этом крике не было ничего угрожающего, зато явственно слышались боль и страх. Поэтому, дернув стволом автомата в направлении, откуда кричали, прапорщик коротко скомандовал: «Алишер, проверь!», а сам кинулся за покалеченную скамейку. Голый парень остался один в свете фар «бобика». Но ненадолго.

Сержант и старший прапорщик вынырнули из темени почти одновременно. Переверзев, придерживая автомат одной рукой, другой волок за шиворот отчаянно упиравшегося коротко стриженного детину лет двадцати-двадцати двух в майке-сеточке и широких белых шортах, испакощенных какой-то гадостью. Ибрагимов вел, поддерживая под локоток, долговязого парня примерно того же возраста, в застиранном спортивном костюме. Долговязый, опираясь на сержанта, подволакивал негнущуюся ногу и жалобно выл. Как только Ибрагимов отпустил его, долговязый перекосил небритую мосластую харю, шлепнулся на зад, обхватил обеими руками явно поврежденную нижнюю конечность и принялся громко стонать, закатывая глаза.

Втащив детину в шортах на свет, Переверзев двинул ему стволом автомата по ребрам, рявкнув:

– Стой ровно!

Детина коротко ойкнул и полуприсел, закрыв голову руками – словно не сомневался в том, что за первым ударом немедленно последует второй. А Николай Степанович вдруг прищурился и крепко уцепил его за подбородок, заставив поднять лицо.

– Р-руки опусти!

Детина поспешно повиновался.

– Крачанов, – проговорил прапорщик несколько удивленно. – Вячеслав Тихонович. Тебя и не узнать. Вон какой вымахал. Я уж думал, больше мы с тобой не встретимся. Давненько не виделись.

Вячеслав Тихонович Крачанов, более известный как Славик Карачун, глянул на Переверзева исподлобья. Над левой бровью Славика красовалась свежая фиолетовая шишка.

– Язык отнялся? – строго осведомился прапорщик.