Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

Электрический свет умножался, блестел в никеле, эмали, стекле, сверкал в зеркале над раковиной. Из зеркала на меня смотрела подозрительно знакомая рожа, нисколько не изменившаяся после смерти. Весьма удивлённая рожа, нос в крови. Несколько капель упали и расплылись по рубахе. Я взял полотенце, намочил его под краном, в струе такой холодной, что вода на лету рисковала превратиться в сосульку. Приложил полотенце к лицу, на ощупь закрыл кран и, запрокинув голову, пошёл в гостиную. Там завалился на диван и велел себе перестать думать. Я так сосредоточился на этой задаче, что едва не заснул.

Сквозь уютную, тёплую дрёму мне послышалось, что рядом со мной в комнате кто-то дышит. Прислушался. Наваждение не исчезло. Я вскочил. Полотенце упало к моим ногам.

— О! — вздрогнула девица. — Ты меня напугал.

— Как ты сюда вошла? Я не запер дверь?

— Ну ты даёшь, парень! У меня есть ключ.

— Откуда?

— Ты же сам мне дал! — нагло соврала девица, высоко подняла плечи и сразу опустила их. И они упали, как будто были у неё на шарнирах.

Мы замолчали. Она уселась на стул, достала пудреницу и занялась своим носом. Я разглядывал её пристально и пристрастно. Похоже, ей уже стукнуло тридцать, и случилось это не один год назад. Вся она какая-то пожухлая. Соломенные волосы сохраняли память об искусственных кудрях. Эти позавчерашние кудри спутались, забились за воротник несвежей, кофейного цвета, блузы. Блуза, в свою очередь, как попало заправлена в широкую суконную юбку. Девица положила ноги на соседний стул, продемонстрировав штопку на чулках. Она явно забавлялась моим замешательством и поддразнивала меня: потянулась, встала, пошла к окну. Сдвинув портьеру, она впустила в комнату чёрный свет зимнего вечера, отблески чужих окон и фонарей. И холод. Я подобрал полотенце, кинул его на ближайший стул и тоже пошёл к окну. Заглянув через плечо девицы, я увидел улицу в снегу, в гирляндах огней. Вид из окна напомнил рождественскую открытку.

— Какой сейчас месяц? — спросил я, надеясь услышать, что Новый год не за горами, но вместо этого наткнулся на раздражённое непонимание.

— Что такое месяц?

— В данном случае — время года, — пояснил я терпеливо.

Старательно изображая сожаление, девица покачала головой:

— Нет здесь времени. Совсем нет. И времени года тоже.

— И сейчас не зима? — на всякий случай уточнил я.

— Нет, — твёрдо сказала она.

Я отошёл от окна. Снова раздался звонок в дверь. Дикая девица обогнала меня на повороте. Я крикнул, чтобы она не открывала. Но она, конечно, открыла. И в мою квартиру вошла девочка в серой шубке и такой же шапке с балаболками на длинных шнурках. Она сказала: «Привет». Девица присела перед ней и стала расстёгивать тугие пуговицы на шубе. Я застыл памятником удивлённому человеку. Во всём этом с самого начала была какая-то ошибка.

— Не узнаёшь? — спросила меня девочка.

— Анжелка?…

Анжелка дожила до своей девятой весны и на этом закончила. Она умирала долго. Попала в больницу в каникулы после первой четверти, а хоронили её в летние каникулы. Я был в это время в лагере. Первого сентября нашего четвёртого учебного года в школу пришла её мама, раздала всем конфеты, расплакалась, и учительница вывела её из класса. До этого нам раздавали конфеты только по случаю дня рождения или Нового года. Мы были сбиты с толку. Наверное, никто из нас не понял, что значит «умерла». Но на всякий случай за парту рядом со мной ещё пару месяцев никто не садился.

Анжелка стояла передо мной совсем такая, какой приходила каждый день в школу. Только осунулась и от этого казалась старше. Те же светло-русые, почти белые косы с вечно развязанными бантами. И лямка фартука спала с плеча. Та лямка, на которой красовался октябрятский значок.

— Анжелка! Что происходит на свете!

— На каком?

— Анжелка, ну… Ты же ребёнок, а туда же.

— Ребёнок, ребёнок. У тебя конфеты есть?

— Не знаю, — признался я.

— Тогда идём в ларёк, — распорядилась Анжелка.

И девица, не поднимаясь с колен, начала её одевать обратно.

Мы шли вдоль улицы, медленно перебираясь от ларька к ларьку. Под паутиной золотых гирлянд мы остановились, и заботливая девица снова присела перед Анжелкой. Суконная юбка накрыла тающий снег и закопалась в белые мягкие хлопья, и ворс на юбке намок. Девица вытащила руки из рукавов, чтобы поправить шарф на Анжелке и туже завязать шнуры шапки под подбородком. А потом достала из кармана две монетки и положила их в маленькую ладошку. Монетки сразу показались большими и тяжёлыми. Я вспомнил, как приятно они холодят руку, когда тебе девять лет и когда они вот сейчас превратятся в плитку шоколада в хрустящей фольге, когда снег искрится в конусе света под фонарём, через два дня каникулы, пахнет апельсинами и хвоей… Девица поднялась, поправила Анжелке чёлку, подтолкнула Анжелку к окошку ларька и снова спрятала руки в рукава.

К обочине тихо подъехал антикварный автомобиль гангстерского вида. Задняя дверца распахнулась, и стало видно красную обивку салона. В этом было что-то символически похоронное. Моя девица шагнула к автомобилю, чуть наклонилась над открытой дверцей и стала разговаривать с тем, кто внутри. Она говорила очень тихо, отвечала на вопросы, с чем-то соглашалась, потом повернулась ко мне и сказала:

— Я сейчас уеду. Смотри за Анжелкой. — И, нисколько не усомнясь в уместности своего тона, добавила: — Ты мне за неё отвечаешь, — затем отступила к обочине и скрылась в красных недрах автомобиля.

Дверца громко хлопнула, будто лязгнули хищные челюсти. Автомобиль отъехал от тротуара, унося на своём заду запасное колесо. Анжелка смотрела ему вслед, прижимая к груди плитку шоколада. Потом взяла меня за руку, и мы пошли.

Я стал расспрашивать о блондинке и узнал, что это Анжелкина сестра. Зовут её Владлена. Она строит из себя вредную и злую, но в душе она глубоко несчастная. Анжелка так и сказала: «В сущности, глубоко в душе она очень, очень несчастна». Несколько манерно для октябрёнка. Я попросил показать мне город. Анжелка вроде как кивнула, и мы побрели дальше по чернеющей зябкой улице, пока не вышли на перекрёсток. Я остановился, Анжелка тоже остановилась, потому что её рука была крепко зажата в моей.

Четыре дороги, четыре угла, четыре дома пододвигают свои ободранные бока к уличным фонарям, как будто хотят согреться. Дыхание ночного ветра, далёкий скрип. Далёкие шаги. Ничего.

С моей тенью скрестилась другая. Из темноты, подобно шахматному королю, выдвинулась фигура в чёрном.

— Ба! Лазарев! — сказала фигура, воздевая к небу рукава и перчатки. — Какая встреча! А я тебя ищу. Заходил даже к тебе домой, но, представь, оба раза не застал!

Я уставился на Кешу Вирсавина и только и смог сказать, что:

— И ты… Когда?

— Да только что, — радостно ответил он. — Пойдём немедленно со мной. — Кеша схватил меня за рукав и тут заметил Анжелку. — Твоя?

— Ты умер? — снова спросил я.

— Как нетактично! — подмигнул Кеша Анжелке, а та ехидно сморщилась, как маринованный огурец, но сохранила дипломатичное молчание.

— Пойдём, — продолжал Кеша, снова обращаясь ко мне, — непременно, срочно пойдём на радио.

— Почему на радио? — слабо отбивался я, увлекаемый Кешей и, в свою очередь, увлекая Анжелку. Мы скакали по мокро-снежной мостовой, как три пингвина на одной верёвочке.

— На Город надвигается Океан, — сообщил на скаку Кеша.

И я почувствовал, что ночной ветер пахнет йодом.

— Я видел сегодня мёртвую чайку, — рассказывал Вирсавин, оглядываясь к нам, — или, может быть, альбатроса. Я в них не разбираюсь. Белая птица с изогнутым хищным клювом и перепончатыми лапами. Мёртвая. Она валялась в подворотне, в сером снегу, как в грязной пене. Навзничь, раскинув крылья. Чудесно некрасивая. Просто бодлерщина какая-то.

— Какая чайка? Какое радио? Какая бодлерщина? — бормотал я, подпрыгивая средним пингвинчиком.

— Сценарий у меня в кабинете. Вчера утвердили его окончательный вариант. Это мой сценарий. Но Боже, Господи, кто его прочтёт, подумал я — и сразу вспомнил о тебе. Ну конечно! Сама судьба послала тебя мне. Ты это прочтёшь, и никто другой!

— Я был актёром? — спросил я.

— Ты же умница, большой талантище. И никто не сможет почувствовать Ка так, как ты.

— Я?

— Ты!

Дверь на тугой пружине захлопнулась за нами и разнесла по коридорам холодное эхо: ы-ы-ы… а-а-ах… Мы догоняли Кешу, взбирались по лестницам, прятались в закоулках, прошивали пустые коридоры пулемётными очередями торопящихся шагов.

— Мой кабинет, — торжественно заявил Кеша Вирсавин и с облегчением перевёл дух, будто только что удачно скрылся от погони.

Мы тоже переводили дух и оглядывали комнату, похожую на приёмный пункт макулатуры. Анжелка высвободила свою руку из моей, уселась на стул, поболтала ногами и спросила у Кеши: