Товарищи - Анатолий Калинин

Телефонистка Волошина передала во взводы новую команду капитана Батурина:

— Бронебойщики — на фланги!

Андрей и Петр, перейдя на правый фланг роты, заняли крайний окоп. Положив противотанковое ружье на бруствер, Андрей глянул в прицельную рамку. На немецких танках во весь рост стояли танкисты в темных комбинезонах.

— Дай я! — протягивая руку к ружью, сказал Петр.

— Ближе подпускай, — напомнил Андрей.

Припав к ружью, Петр выстрелил в танк с черным знаменем над орудийной башней и промахнулся.

— По гусенице бери, — выглядывая из окопа, сказал Андрей и нырнул за бруствер.

Пули взбили по гребешку бруствера столбики пыли. Немецкая пехота, которая шла за танками, открыла огонь.

Петр выстрелил второй раз и снова не попал. Из головного танка, должно быть, заметили поплывшие над окопом дымки. Круто изменив направление и взревев мотором, танк устремился по пшенице прямо на окоп.

— По гусенице! — с досадой крикнул Андрей после того, как Петр промахнулся в третий раз.

— Попробуй сам! — Петр отшвырнул от себя ружье и стал шарить рукой в окопе.

Над окопами, подхватываясь ветром, уносились от моря в степь бурые барашки дыма. Уже передавалось в окопы, как под тяжелыми корпусами танков дрожит земля.

— Отрезать пехоту! — взяв из рук Волошиной телефонную трубку, крикнул капитан Батурин.

Справа от роты лежали в спелой пшенице другие роты, стояли за курганами в капонирах пушки, а в кустах шиповника прятались пулеметные расчеты. Окидывая со своего КП степь взглядом, капитан Батурин видел все движение боя, который непрерывно перемещался, угасая в одном месте и вспыхивая в другом. Еще правее чернела ниточка моста, перечеркнувшего узкую крутобережную речку Миус. Дальше, на северо-востоке, вставали султаны разрывов вокруг белого, дотла высушенного солнцем и вылизанного ветрами косогора. У подножья его накапливалась немецкая пехота.

Капитан Батурин увидел, как серые фигурки вдруг полезли на косогор. Встретившие их оттуда пулеметные очереди заставили их залечь.

С юга по балке подтягивался к косогору кавэскадрон. В бинокль можно было разглядеть на всадниках красные лампасы. Под одним из них, должно быть командиром эскадрона, горячился серый, будто обсыпанный крупного помола мукой конь. Он полез было на косогор, но всадник осадил его и, указывая плетью, что-то властно крикнул. Кавалеристы, побросав в балке лошадей коноводам, полезли по склону косогора в обход немецкой пехоте. Лишь командир эскадрона остался в седле. Сдерживая коня, он ездил из края в край балки за спиной спешенных кавалеристов.

Но потом среди красных лампасов на склоне косогора и в балке среди лошадей стали разрываться мины. Жалобно заржали раненые лошади. Кавалеристы, вскакивая на лошадей, поодиночке стали выноситься из балки. Но командир эскадрона, поставив своего коня поперек балки и встав на стременах, завернул их назад.

Дальше капитан Батурин не стал смотреть на косогор. Немецкие танки уже вплотную приближались к окопам роты.

Головной танк был уже так близко, что его можно было рассмотреть без бинокля. Передняя часть его была приподнята, а задняя слегка приплюснута к земле. Тупой и покатый лоб, с изображением какого-то фантастического полубога-полузверя, переходил в основание орудийной башни. Пушка, поворачиваясь вместе с башней, обстреливала передний край обороны, но султаны разрывов вставали пока позади окопов, занимаемых ротой.

Вторая группа из пяти танков прорвалась к мосту через Миус. С новым ожесточением застучали там выстрелы противотанковых ружей, и соседняя рота начала короткими перебежками отходить от моста. Первый немецкий танк спустился к Миусу и, заскулив передаточными шестернями, выскочил на мост. Вслед за ним стали спускаться к мосту и другие. Вдруг столб земли, песка и воды взметнулся над мостом. Из оседающей над рекой мглы выступили очертания орудийной башни над затопленным водой корпусом танка.

Перед окопами роты капитана Батурина уже три танка, подожженные выстрелами бронебойщиков, горели на пшеничном поле. Пшеница вокруг них тоже занялась огнем. Но два других продолжали идти на окопы.

— Сейчас, — что-то нащупывая рукой в окопе, сказал Петр.

Андрей молча целился из ружья в правую гусеницу переднего танка.

— Отсечь! — снова скомандовал капитан Батурин.

Вставая из окопа, Петр занес над головой связку гранат, но выстрел Андрея опередил его. В пяти метрах от окопа танк круто развернулся вокруг оси и замер. Разорвавшаяся правая гусеница еще проползла к окопу по земле и застыла.

Но второй танк, выворачиваясь из-за подбитого, все же успел наехать на окоп. Андрей с Петром едва успели упасть на дно окопа. С грохотом над ними промелькнули траки гусениц, и глыбами земли завалило их. В ту же секунду Петр, вскидываясь, бросил вслед танку связку гранат. Подброшенный взрывом, танк накренился на правый бок.

— А-а! — закричал Петр, вскакивая на бруствер окопа и расстреливая из автомата набежавших на позиции роты немецких солдат. Вслед за ним стали выскакивать из окопов другие солдаты. Рота капитана Батурина стала преследовать немецких солдат, повернувших от окопов назад. Впереди роты бежал капитан Батурин. Он очень тонким голосом что-то кричал и махал рукой. Один раз он споткнулся и упал, но тут же поднялся и, прихрамывая, побежал дальше.

— А-а-а! — кричал Петр.

Оглянувшись, он увидел неподалеку Андрея. Андрей бежал, не стреляя из автомата, а размахивая им, как цепом на молотьбе. Выбирая взглядом и догоняя солдата в серой куртке, он заносил над ним приклад.

Возвращаясь после боя к окопам, они наткнулись на убитого молодого солдата. Падая на спину, он обхватил живот судорожно сцепленными руками. Уже загустела проступившая у него между пальцами темная кровь, зеленые мухи деловито сновали по лицу и по губам.

«А я только обженился — и война», — вспомнил Петр.

— Строиться и отходить! — прокричал капитан Батурин.

— Опять? — поворачивая к Андрею растерянное лицо, спросил Петр.

Не отвечая, Андрей что-то искал глазами сбоку дороги, слева от себя. Но там уже ничего не осталось. Над черным, выжженным дотла полем, над серыми кучками пшеничной золы курился грязноватый дымок.

Вряд ли можно было бы назвать ночью эту высветленную пожарами ночь, если бы не народился месяц над островом на самом пороге утра.

Никто не ложился спать в городе. Германские танки пересекли Миус и вышли на дорогу, ведущую к Дону. Все, кто мог и кто должен был уйти, спешили за Дон.

Окна Луговых выходили во двор большого каменного дома. Всю ночь в доме хлопали двери. Во двор въезжали порожние машины и подводы и выезжали из ворот, осевшие под тяжестью набившихся в них людей и ручной клади.

— Еще не поздно, а потом могут отрезать, — склоняла мать Анну, чтобы и она спешила уйти со всеми. — Я в твои годы степью по сорок верст за день уходила.

Больная мать лежала в постели. Лишь руки ее, выпростанные поверх одеяла, все время находились в движении, касаясь лица, рук и одежды Анны.

— Пока рассветет, ты переправишься. Выгляни во двор, посмотри, как все спешат. И Марфа Андреевна тебе скажет.

Соседка Марфа Андреевна, с запекшимся румянцем, как у всех женщин, чья жизнь прошла на кухне, кивала, собирая складками подбородок. Она же кивала и словам Анны.

— Спешат семейные, с детьми, а я одна.

— Лодки, говорят, под раненых забрали.

— Если будет надо, я и так переплыву.

— Из-за меня ты…

— Не говори так, мама.

Когда Анна сдвигала брови, резче выступало их сходство. Только у матери живой серый блеск глаз завял с годами, с болезнью.

— Если бы я одна оставалась. Вдвоем не пропадем. Правда, Марфа Андреевна?

Марфа Андреевна кивала ее словам. Разговаривая с матерью, Анна поворачивала голову к двери.

— Ты кого-то ждешь?

— Может быть, придет Павел, — неохотно ответила Анна.

Мать обрадовалась:

— Ты его видела?

— Нет, с того дня, как он ушел на строительство укреплений, мы не виделись.

— Откуда же ты знаешь, что он обязательно должен прийти?

— Я не говорю, что обязательно, а думаю, должен прийти.

И, встав, Анна ушла в свою комнату. Проводив ее глазами, мать переглянулась с Марфой Андреевной.

— Посмотри, что она там делает, — через минуту попросила мать.

Марфа Андреевна, возвратившись, сообщила:

— Смотрит во двор.

— А вдруг он совсем не придет?! И она, ожидаючи, проведет время. Не пойму я ее, Андреевна. Всегда скрытная была. Придет из школы, никогда не похвалится, что пятерку получила. Сережа, тот нараспашку.

Тот, кто впервые переступил бы порог комнаты Анны, никогда не подумал бы, что здесь живет женщина.

Ни одного из тех украшений, которые обычно расстанавливает и развешивает женская рука, он не заметил бы здесь: ни фарфоровых слоников на туалетном столе, ни кружевных, собственного рукоделия, накидок на подушках и вышивок на диване. Лишь внимательнее присматриваясь, увидел бы над узкой кроватью приколотый к стене фотографический портрет: большелобая голова в кепке, с тяжеловатым взглядом, с папиросой в углу рта. А рядом — вырезку из журнала: «Марина Семенова — Одетта».