Ковчег XXI - Анатолий Пискунов

Тесей

Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил, что сделать этовправе…Долог путь к известности и славе – коротки к бесславиюшаги.Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу.Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню,неповинной.Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить.Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишьпаруса.Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицеюзавоешь.Быть неблагодарными всего лишь качество врожденноелюдей.Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной инескладной.То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь ягерой.

В ресторанчике приморском

В ресторанчике приморском, на терраске,где прохладно ближе к вечеру и сыро,пивом пенным я смывал дневные дрязги,пыль дорожную и все обиды мира.

Я проматывал открыто, без утайки,состояние души пивным бокалом.И глядел, как непоседливые чайкирежут небо по немыслимым лекалам.

Над акациями ветер поднималсяи сгущалось и темнело голубое…И все лучше, все яснее понималсяровный говор черноморского прибоя.

У скал и возле трепетной воды

У скал и возле трепетной воды,на улице, причале и перроне,в Беляеве, Женеве и Веронеискал я затаенные следы.

Атланты с экскурсантами глазели нато, как я, невежа и плебей,в Москве, Афинах, Вене и Марселераспугивал вальяжных голубей.

В степи, что нянчит спеющие злаки,в угрюмых, цепенеющих горах,осиливая время, лень и страх,отыскивал я спрятанные знаки.

Нашел. Но никому не говорю,что выронил находку из перчаток —души неугасимый отпечаток,похожий на пропавшую зарю.

Историк

Прошлое, как сено, вороша:летописи, были, кривотолки, —суетная мается душав поисках мифической иголки.

Умная, пытливая рука,истины отыскивая крохи,каменные щупает века,бронзовые трогает эпохи.

Молью лет изъедены меха,с надписей слетела позолота.В ноздри набивается труха,душат испарения болота.

Но историк, тужась и ворча,знай полощет камушки в корыте,и душа трепещет, как свеча,на ветру сомнений и открытий.

Я два и два сложил

Я два и два сложил, я их связали стопку бросил в угол по привычке.Душа теперь похожа на вокзал,куда не ходят даже электрички.

Тут залы ожидания в пыли,а живопись на стенах коридорапричудливей фантазии Дали,разнузданнее кисти Сальвадора.

Умолкла безалаберная речь,ушла она с букетами, вещами.Ни сладкого тепла счастливых встреч,ни слез тебе, ни трепета прощаний.

Ослеп, оглох и онемел перрон,и рельсы обленившиеся ржавы.И сумрачно, как после похоронсудьбы, любви, надежды и державы.

Книга судьбы

В книге судьбы не найти оглавления,не разобрать ненаписанных строк.Шумно страницы листает волнение, только никак не найдет эпилог.

То ли с надеждою, то ли с тревогою,сутки за сутками, лист за листом,ищет измученно зрение строгое,чем и когда завершается том.

Все, что начертано, не исполняется, —ереси планов и лесть ворожбы…Время подходит и тихо склоняетсянад незаконченной книгой судьбы.

Свет вечерний. Стихи 2008–2012 годов

Снегопад

Срывался – и переставал, но это не каприз.Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз.

Он был как будто не готов к искусству января.Тянулся нехотя на зов слепого фонаря.Лениво поверху скользил. И все-таки к утрусозрел – и миф изобразил резьбой по серебру.

Березы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог.И город стал, как на парад, величествен и строг.

А снег бестрепетно глядел на почести ему.Как будто разом охладел к успеху своему.

Поэзия

Январь с его недобрыми богами оконная оплакиваластворка.Пока богему нежили Багамы, поэты прозябалина задворках.

Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельскихсодержанок, —поэтов порождает лихолетье и приступы обидыза державу.

Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляетсяОсколом.На холоде тягучая, густая, не колой запивается – рассолом.

Поэзия продукция изгнаний, напитков алкогольных исолений…Собою пересчитываю грани, углы тугие с игламиВселенной.

Свистят пурги распущенные плети,звенят мороза бронзовые розги.Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки.

На небосводе строки многоточий. Уставилась галактиканедобро.Душа моя стихами кровоточит, и ноютпереломанные ребра.

Трещит зима в березовых суставах. Крещенская каргацарит на свете.Поэт озяб? Его согреет слава. Лавровым одеялом.После смерти.

Свет вечерний

Свет вечерний мягко льется безо всякого труда,словно сонного колодца невесомая вода.

Есть часы такие в сутках: видно все издалека.Снег поскрипывает чутко под нажимом каблука.

Гаснет зарево заката. Не светло и не темно.– Было так уже когда-то? – Верно, было. Но давно.

Короба пятиэтажек. Так же сыпался снежок.И девичий точно так же торопился сапожок.

Я такими вечерами с восходящею лунойшлялся, юный, кучерявый, и влюблялся в шар земной.

Но теперь-то – год от году – затруднительней идти.Не дает прибавить ходу сердце, сдавшее в пути.

Только свет маняще льется сквозь года и холода,как былинного колодца животворная вода.

Перед весной

Хватит нам о пасмурном, о грустном. От окна повеялосвежо.То ли тополек суставом хрустнул, то ли хрупнулутренний снежок.

Затаился март уже вблизи, но чертит зиму чуткое перо:скользкую дорогу к магазину и каток ледовый до метро.

Праведно и тихо, словно в храме. Клен мольбу возноситк небесам.Вот и весь пейзаж в оконной раме. Остальное выдумаешьсам.

Отец

Где же, где, в какой такой странедом ночной похож на теплый кокон?Дальний свет скользнул по стеклам окон —и поплыли тени по стене.

Сколько лет летела световыхтрепетная весть от фар заблудших?Тьма звезду преобразует в лучик,тонкий луч надежды для живых.

Кто этот задумчивый юнец?Чьи черты сквозь годы проступили,через родовые кольца пыли?Я ли это? Дед ли мой? Отец!..

Ностальгия

Смеркается рано, и комнаты в сумраке тонут.И дремлется дому, волною накрытому сонной.Вот я на кургане, что плугом еще не затронут.По степи несомый, от облака след невесомый.

Желанье простое: еще постоять наверху бы —детали любые, подробности лета замечу.Пусть маки раскроют по-девичьи влажные губытому, что забыли, – горячему ветру навстречу.

О, сон, эта небыль, где мы начинаемся сами,где родины небо не может не быть небесами,где детские руки ласкают лукавые маки.Где тело гадюки мгновенно готово к атаке.

Лежебока

Лежу себе я на диванчике, не замечаю с этой точки,что день рассыпал одуванчики, взорвал березовые почки.

Я пребываю в неизвестности в своей прокуренной каморкео том, что солнце в нашей местности насквозь прожарилопригорки.

Прошита стрелами калеными, зима кончается в овраге.И, торжествуя, липы с кленами салатные взметнули флаги.

А я по-прежнему в затворниках и не пойму в своих пенатах,откуда столько рвенья в дворниках и страсти в голосепернатых.

Сад

В ночи пахнёт угаданно давнишним, и память поведетупрямо вспять.О, было время яблоням и вишням объятья лепесткамиосыпать!И сладко так, и славно так дышалось в охваченномвосторгами саду.Не зря порой охватывает жалость: ни сада, ни себя в немне найду.Что ж, так вот и состарюсь я, жалея о том, что не вернутьвесну мне ту,когда качнулись ветки, тяжелея в сияющем, как облако,цвету?И лишь во сне, в беспамятстве, в ночицветут сады Курмана-Кемельчи[1].

Кораблик

Проснись этим утром воскресным, излюбленныму детворы,и делом займись интересным, занятней азартной игры.Возьми стапеля табуретки в прокуренной кухне моей.Построй катерок из газетки, грозу записную морей.

Беги за пределы квартиры к аллее, где лужи свежи.Брутально, как все командиры, швартовы отдать прикажи.Пускай неустанно несется по воле раскованных вод,купается в заводи солнца безмачтовый твой пароход.

Бесхитростный детский кораблик, неужто ты все еще цел?Истории грозные грабли не взяли тебя на прицел?Все глубже вода, холоднее. Газетная сникла труба.И ветры гуляют над нею, и строгая смотрит судьба.

Но славен поход каботажный. Матросы чисты и честны.И тонет кораблик бумажный в искрящейся бездне весны.

Земля моя