Лорел и Гарди: роман - Рэй Брэдбери

Впрочем, к концу первого года обнаружилось кое‑что еще. Он работал в рекламном агентстве и был привязан к одному месту. Она работала в бюро путешествий, и ее ждали служебные поездки по всему миру. Раньше они об этом как‑то не думали. Осознание пришло, как извержение Везувия; когда вулканическая пыль начала оседать, они внезапно поднялись среди ночи, переглянулись, и она еле слышно сказала:

— Прощай…

— Что? — переспросил он.

— Мне видится прощание, — сказала она.

Ему бросилось в глаза, что ее лицо затуманила печаль, но не такая, как у экранного Стэна, а ее собственная.

— Как у Хемингуэя в одном романе — ночью двое едут в машине и говорят: как нам хорошо было бы вместе, а сами знают, что все кончено,[9] — сказала она.

— Стэн, — проговорил он, — причем тут роман Хемингуэя? Это же не конец света. Ты меня никогда не покинешь.

На самом деле это был вопрос, а не утверждение; она соскользнула с кровати, а он протер глаза и спросил:

— Что ты там ищешь?

— Дурачок, — сказала она, — я стою на коленях и прошу твоей руки. Женись на мне, Олли. Полетим вместе во Францию. Меня переводят в Париж. Нет, ничего не говори. Молчи. Совершенно излишне распространяться о том, что в этом году я буду зарабатывать нам на жизнь, а ты будешь писать великий американский роман…

— Но ведь… — начал он.

— У тебя есть портативная печатная машинка, бумага и я. Ну что, Олли, едем? Так уж и быть, жениться не обязательно, будем жить во грехе, но давай полетим вместе, прошу тебя.

— А вдруг через год все рухнет, и мы окажемся в западне?

— Да ты никак боишься, Олли? Не веришь в меня? В себя? Во что‑то еще? Боже, почему мужчины все такие трусы, откуда, черт возьми, у вас такая щепетильность, почему вы не можете положиться на женщину? Слушай, у меня хорошая работа, поехали со мной. Я не могу оставить тебя здесь, ты упадешь с той проклятой лестницы. Но если ты меня вынудишь, я уеду одна. Мне нужно все сразу — и сейчас, а не завтра. Я имею в виду тебя, Париж, мою работу. Писать роман — дело долгое, но ты справишься. Итак, либо ты пишешь его здесь и клянешь судьбу, либо мы с тобой уезжаем далеко‑далеко и снимаем каморку без лифта и горячей воды где‑нибудь в Латинском квартале? Это все, что я могу тебе сказать, Олли. Первый раз в жизни делаю предложение руки и сердца, первый и последний — ужасно больно стоять на коленях. Ну, как?

— У нас, кажется, уже был такой разговор? — спросил он.

— Раз десять за последний год, но ты меня не слушал, ты был глух.

— Не глух, а глуп. От любви.

— Даю тебе минуту, чтобы принять решение. Шестьдесят секунд. — Она посмотрела на часы.

— Встань с пола, — смущенно выдавил он.

— Если я это сделаю, то закрою за собой дверь и уйду навсегда, — сказала она. — Осталось сорок пять секунд, Олли.

— Стэн, — взмолился он.

— Тридцать. — Она следила глазами за стрелкой. — Двадцать. Я уже стою на одном колене. Десять. Начинаю подниматься. Пять. Время истекло.

Она выпрямилась в полный рост.

— Что на тебя нашло? — спросил он.

— Ничего, — сказала она. — Иду к дверям. Не знаю. Может, я слишком много об этом думала, но боялась себе признаться. Мы с тобой — необыквенная, удивительная пара, Олли. Вряд ли есть в этом мире другая такая пара. Как ни крути, ни ты, ни я ничего похожего больше не найдем. Хотя, наверно, это самообман. Во всяком случае, с моей стороны. Но мне придется уехать, и ты волен поехать со мной, однако не можешь решиться или просто ничего не понимаешь. Вот, смотри, — она двинулась вперед, — я держусь за дверную ручку и…

— И?.. — тихо спросил он.

— У меня текут слезы, — ответила она.

Он хотел подняться, но она покачала головой:

— Нет, не надо. Если ты прикоснешься ко мне, я не выдержу, и все полетит к черту. Я ухожу. Но каждый год буду отмечать день примирения, или день прощения, называй как хочешь. Раз в год, в день и час нашей первой встречи, я буду подниматься по той же лестнице, где больше нет никакого пианино в ящике, и если ты тоже туда придешь, я смогу тебя похитить, или ты — меня, но не пытайся пустить мне пыль в глаза или облить презрением.

— Стэн, — сказал он.

— О господи, — вырвалось у нее.

— Что такое?

— Дверь тяжелая. Не поддается. — Она всхлипнула. — Вот. Еще немного. Сейчас. — Ее душили рыдания. — Я ушла.

Дверь захлопнулась.

— Стэн! — Подбежав к порогу, он вцепился в дверную ручку, которая оказалась мокрой. Прежде чем открыть дверь, он поднес пальцы к губам и слизнул соленую влагу.

В холле было пусто. Даже разрубленный ее уходом воздух мало‑помалу приходил в себя. Как только две половины сомкнулись, прогремел гром. Надвинулось предвестие дождя.

В течение трех лет он неукоснительно приходил к этим ступеням четвертого октября, но она так и не появилась. Потом как‑то забыл и пропустил два года, но на шестой год осенью вспомнил, вернулся туда на закате солнца и стал подниматься наверх, потому что увидел на полпути какой‑то предмет, оказавшийся бутылкой дорогого шампанского; с ленточки свешивалась записка, в которой говорилось:

«Олли, милый Олли.

Помню нашу дату. Живу в Париже. Губы уже не те, но в браке счастлива.

С любовью,

Стэн».

С той поры он даже не приближался к этой лестнице, когда наступал октябрь. Стук падающего пианино, от которого было не спрятаться, грозил застать его врасплох и завести неведомо куда.

Это был конец, или почти конец, романа под названием «Лорел и Гарди».

Их последняя встреча произошла по счастливой случайности.

Пятнадцать лет спустя он приехал во Францию с женой и двумя дочерьми. Как‑то вечером, прогуливаясь с семьей по Елисейским полям, он заметил привлекательную женщину, идущую навстречу в сопровождении солидного пожилого мужчины и славного темноволосого мальчугана лет двенадцати — явно ее сына.

Когда они поравнялись, их лица в одно мгновение озарила одинаковая улыбка.

Глядя на нее, он помахал длинным концом галстука.

Глядя на него, она взъерошила волосы.

Они не остановились. Просто пошли дальше. Но по Елисейским полям пролетели звуки ее голоса, последние слова, которые он от нее услышал:

— «Опять влипли!» — и прежнее, незабываемое имя, которым она звала его в пору их любви.

Для приличия немного выждав, жена и дочери подняли на него удивленные взгляды, и одна из девочек спросила:

— Та женщина назвала тебя Олли?

— Какая женщина? — переспросил он.

— Папа, — сказала другая дочь, заглядывая снизу ему в лицо, — у тебя глаза на мокром месте.

— Ничего подобного.

— Я же вижу. Правда, мам?

— Ты ведь знаешь, — сказала его жена, — у нашего папочки все может выжать слезу, даже телефонная книга.

— А вот и нет, — возразил он, — только лестница и пианино. Как‑нибудь покажу вам это место, девочки, если не забуду.

Не останавливаясь, он напоследок оглянулся. Женщина, гулявшая с мужем и сыном, тоже оглянулась в этот самый миг. Может быть, он прочел по ее губам: «Счастливо, Олли». А может, и нет. Но его губы сами собой беззвучно шепнули: «Счастливо, Стэн».

И тогда Елисейские поля развели их в разные стороны под последними лучами октябрьского солнца.

Примечания

1

Он прозвал ее Стэнли, она называла его Олли. — Стэнли Лорел и Оливер Гарди — псевдонимы популярных американских актеров‑комиков первой половины XX века Артура Стэнли Джефферсона (1890‑1965) и Норвелла Гарди (1892‑1957). См. также рассказ Р. Брэдбери «Опять влипли» (в кн.: Р. Брэдбери. В мгновенье ока. Перевод Е. Петровой. М. — СПб., 2004).

2

…Лорел и Гарди в тысяча девятьсот тридцатом году волокли по лестнице пианино в ящике: полторы сотни ступенек вверх, а потом кубарем вниз! — Имеется в виду короткометражка «Музыкальный ящик», получившая в 1932 году «Оскара»; также упоминалась в рассказе «Опять влипли».

3

Parfait (фр.), perfection (англ.) — совершенство.

4

Уильям Филдз — Уильям Клод Дюкенфилд (1880‑1946) — знаменитый американский актер‑комик.

5

Марлен Дитрих (Мария Магдалена фон Лош, 1901‑1992) — немецкая, а с конца 1930‑х гг. американская кинозвезда и певица.

6

Фред Астер (Фредерик Аустерлиц, 1899‑1987) — выдающийся американский танцовщик и киноактер, снимался преимущественно в музыкальных комедиях.

7

Роналд Колмэн (1891‑1958) — американский киноактер, уроженец Великобритании, создавший в американском кинематографе тип рафинированного британского джентльмена.