Подруги-отравительницы - Альфред Дёблин

Он сам не знал, почему вышло так, что он стал с ней разнузданным в постели, хотя внутри него все противилось этому. То, что он заставлял ее делать, было грубым, диким, необычным. Обоих это здорово встряхнуло; его словно подменили. Он не мог противиться этой разрушительной силе. Только потом он осознал, что так он обращался прежде со случайными подругами, но теперь в этом было больше пыла, больше страсти. Он хотел потопить свое горе в этой вакханалии. Он хотел наказать Элли, унизить ее, принуждая делать именно то, чем она его обделяла. Ей это не нравится, тем лучше; ее отвращение возбуждало его еще больше, только усиливало влечение. Он входил в раж от ярости. Но в глубине души его ни на минуту не покидало и другое чувство: теперь, когда он перестал скрывать от нее свои старые непотребные привычки, он снова оказался в ее власти. Он обнажил перед ней все свое нутро. Теперь он заставит ее это принять. Принять его. Уважить его. Раз не вышло иначе, пусть будет так.

Она все понимала. Она догадалась, почему он стал таким. Она даже старалась ему подыграть, так она наказывала себя за то, что оказалась ни на что не годна в постели. Порой она не могла ничего с собой поделать, ей было так тошно, муж казался грязным, от него как будто смердело. Но как бы страшно и противно ей ни было, она почуяла, что он переменился и теперь уже ни за что ее не бросит. Почуяла, что он стал прежним жалким любовником, ждущим от нее подачки, просто теперь пресмыкался перед ней на новый лад. Сколько бы он ни буянил, ни ругался, ни бил ее, он только еще больше себя закабалял. И раз уж она не могла отдаться ему по любви ни душой, ни телом — пусть лучше будет так. Ей было страшно, но и немного приятно оттого, что он теперь так с ней обращался. Ее радовало уже одно то, что он ее домогался и страдал, — ведь это означало, что он без нее не может. И потом, это было не что иное, как продолжение их ссор, своего рода соперничество. Это походило скорее на рукопашную схватку, чем на объятия. Все эти шлепки, нечеловеческие любовные хрипы не имели уже ничего общего с прежними глупыми, убогими нежностями. Он открыл в ее душе новое измерение.

В общем, на таких условиях между ними был заключен ненадежный мир. Он на новый лад привязался к дому и к ней, а ведь это ему и было нужно. Он не бросил ее. Он увлек ее за собой. Чего греха таить: она стала ему ближе. Но это был опасный путь.

Бурными постельными сценами дело не ограничилось. В каждом из них происходили новые перемены. Ночное буйство отбрасывало отблески и на их дневную жизнь. Они оба стали еще более неуравновешенными, оба жаждали равновесия. Они стали не то более угрюмыми, не то более раздражительными, напряженными. Она наблюдала за ним и ждала, что же с ним произойдет дальше.

Когда ему нужно было выпустить пар, он набрасывался на нее, рвал одежду, переворачивал корзины с бельем. Он сам замечал, что это доставляет ему удовольствие. Пусть учится видеть в нем только хорошее. Он все больше обнажал перед ней свое нутро, и когда его начинали мучить угрызения совести, он успокаивал себя: она заслуживает наказания, а он в доме хозяин. Но временами разочарованный муж, который когда-то хотел начать с Элли новую жизнь, замечал, что он все глубже погружается в прошлое, и не знал, как себя оттуда вызволить. Иногда его охватывал ужас. Ему становилось жаль себя, жаль Элли, жаль их брака. Его брала тоска оттого, что все так вышло. Когда он уходил из дома, все было хорошо. В те месяцы, в разгар первого года супружеской жизни он почти каждый вечер пропадал в кабаках, бросался с головой в омут радикальных политических идей. И начал пить. Когда он был пьян, он снова чувствовал себя свободным, к нему возвращался былой покой. Тосковать было не о чем. Когда он приходил домой пьяный, его ждала жена. Он мог заставить ее сделать все, что ему заблагорассудится. Пинками или без пинков. И все было хорошо.

Когда он переменился, Элли присмирела. Ей пришлось отступить. Неужели она была готова капитулировать? В душе у нее вскипала ненависть. Он все чаще распускал руки. Порой ссоры случались в три часа ночи. Теперь это были уже не просто объятия в темноте. Эта разнузданность почти утратила привкус соблазна. Теперь это была неприкрытая жестокость. И когда он на нее наваливался, даже в самой физической близости не оставалось и намека на чувственность; она ничего не ощущала, кроме омерзения, негодования и ненависти. Ту самую Элли, которая недавно выходила замуж с насмешливой улыбкой, теперь насиловал ее собственный муж.

Мать, с которой они все еще жили, наблюдала за происходящим с интересом и удовольствием. Теперь ее сын уже не заступался за Элли; мать стала травить невестку.

Элли переполняла жгучая ярость. Она хотела уйти от Линка. Когда она говорила ему об этом во время их ежедневных перебранок, он с издевкой бросал ей под ноги дорожную корзину. Элли грозилась, что это добром не кончится, если он будет продолжать в том же духе. Свекровь, грешным делом, побаивалась невестки. Однажды Элли сварила ей кофе. Ей почудилось, будто она уловила какой-то едкий, резкий запах. Она осторожно попробовала кофе на вкус и почувствовала неприятно жжение на языке. Она тут же накинулась на невестку: ты хочешь меня отравить! Элли сама пригубила кофе и пожала плечами; со мной ты до ста лет доживешь. Свекровь растрезвонила об этом всем соседям, а заодно и сыну, который от этого совсем помрачнел.

Элли решила, что с нее довольно. Вскоре после этого происшествия, в июне 1921 года, она сбежала к своим родителям в Брауншвейг. Чтобы отомстить мужу, она прихватила все деньги, которые нашла в доме, даже те, что они выручили от продажи его велосипеда, а заодно выгребла всю мелочь из газовых автоматов.

В Брауншвейге она провела две недели. Насколько это было возможно, она рассказала о том, чего ей пришлось натерпеться от мужа. Простодушные родители слушали ее и только качали головой в недоумении. Разговор об этом заводили редко. Родители считали, что Элли все преувеличивает, что она ведет себя как ребенок, что ей нужно успокоиться. Элли пыталась в одиночку справиться с этими ужасными переживаниями. Чуть ли не через силу она пыталась приспособиться к прежней жизни. Родители ее не поддержали, но она все же старалась настроиться на их спокойный лад.

Тем временем, одинокий угрюмец сидел в своей квартире у матери во Фридрихсфельде. Слушал, как она поносила непутевую жену, которая от них сбежала, и орал на нее. Он злился на мать, на Элли, на самого себя. Сколько бы он ни ругался, он никак не мог оправиться от этого страшного удара. В Брауншвейг от него приходили письма. Когда Элли читала одно из них, она словно услышала голос его матери: какие жуткие скандалы он закатывал ей в Берлине из-за этой несчастной чашки кофе, и вот теперь он снова завел старую песню: «Пообещай мне, что ты больше никогда не станешь так поступать с моей матерью, и тогда все будет иначе». Свою вину он не признавал, но тон его писем был боязливым и заискивающим. Родители настаивали на том, что ей нужно ехать, ведь он ее ждет. Ей уже немного полегчало. Отец обрадовался, когда она как-то очень робко сообщила о том, что уезжает; она хотела угодить родителям. Мать прикинулась, что не замечает, какой нерешительный вид, какое напряженное выражение на лице у ее веселой доченьки.

Как только она вернулась к нему в у Берлин, снова начался ад. Они словно продолжили прерванный разговор. Едва увидев друг друга и убедившись в том, что оба за это время нисколько не изменились, они с жадностью принялись за старое. К тому же, теперь он был зол на нее из-за того, что она сбежала, чувствовал себя опозоренным и стыдился того, что сам упросил ее вернуться. Ему нужна была компенсация, нужно было с ней расквитаться. Элли все это сносила, но теперь временами ей становилось жаль себя до дрожи. Родителям она была уже не нужна. Он был сильнее и мог бить ее. Она устала от этой бесконечной мучительной борьбы. Она чувствовала, что теряет себя. Она вспоминала о том, как ей жилось когда-то у родителей. О том, какой она была дома и потом, во Врицене, и после того, как уехала оттуда. Так она и сидела, никому не нужная, опостылевшая сама себе, потом ложилась спать, а наутро снова была ко всему готова.

Он начал замечать, что она чем-то недовольна. Это его подхлестнуло. Он был потрясен, это задело его за живое. Он ругался на нее. Чего она ревет? Она сама во всем виновата. Он не мог найти себе места от глухой злобы, к которой примешивались угрызения совести, и порой силой сдерживал былую нежность. Дальше так продолжаться не могло. Надо было что-то менять. Он сообщил Элли о решении, которое принял, когда она еще была в бегах: они переезжают, будут жить отдельно от матери. Он думал так: вот уедем от матери, и все образуется.

В начале августа 1921 года они сияли меблированную квартиру у фрау Э. на В***штрассе. В те дни они часто выбирались в город вместе. 14 августа Линк взял ее с собой в трактир «3***», в тот охотничий клуб, где он договорился встретиться с человеком, с которым познакомился на днях. Этим человеком был Бенде, работавший кондуктором на железной дороге. Он тоже привел свою жену Маргариту — Гретхен.