Виланд - Сергей Петренко

— А-а-а... ну, тогда что ж? Тогда... вы, сударь, подземца Глюка знаете?

— Который... Который в самом Низу, который гнилушками торгует?

— Ну, гнилушками там, ещё кой чем... Так вот, подходите-ка аккурат к полуночи к его норе. Я ему сообщу, он всё и устроит.

— А пораньше нельзя?

— А пораньше тайны не получится. Никак...

— Да ведь разве в полночь мало народу по Корням шатается? Они же...

— А ежели кто из Нижних спросит по пути — скажете честно — иду, мол, к Глюку, за порошком от древоточца... Только к Норе его спускайтесь по лестницам, подъёмник не тревожьте. Ни к чему Светке нашей про вас знать — болтунья она, всё раззвонит.

Мне было всё равно, ведь вниз спускаться — не наверх пыхтеть. Только проворчал для порядка:

— С её-то беличьей памятью...

Когда решаешься на какой-нибудь неожиданный для себя самого поступок, появляется такое чувство, будто всё вокруг стало немного свежее и шире. Это здорово.

Договорившись с Пнюком, я отправился завтракать. Я довольно долго готовился, собирал обстоятельно только те вещи, которых заслуживало именно это, удивительно необычное утро. Был, впрочем, уже полдень. Я придирчиво отнёсся и к выбору дневных занятий — ничто не имело права испортить этот особенный день.

Гномские полукопчёные колбаски — знаете, такие тоненькие, длинные, сала в них совсем немного, но они оказываются изумительно сочными, когда их поджариваешь с яичницей... Потом я выпил земляничного чаю, и мне захотелось посмотреть в Кристалл.

Я не настраивал его, он сам!.. Я прыснул, прижав ладони к щекам — до того забавно было видеть... Димка чистил картошку! На маленькой глиняной площадке перед Димкиным дуплом горел костерок, булькала вода в котелке, лежали две, довольно аппетитные и уже почищенные и выпотрошенные рыбки. Сазанята, насколько я мог судить... Глядя на то, как забавно и неумело Димка выковыривает глазки у картофелин, высунув от старательности язык, трудно было поверить, что рыбу он чистил сам.

Димка был не один. Он то и дело вскидывал лицо кверху и что-то говорил, улыбался, смешно сдувал с голых локтей надоедливых мух. С кем он разговаривал, я не видел, а перенастраивать Кристалл было неохота.

Одна особенно большая картофелина выскользнула из Димкиных ладошек, упала в ведёрко, обрызгав Димку. Димка фыркнул, замотал головой...

Затем я отправился погулять на Развилку. На солнцепёке становилось жарко, поэтому многие мамы с детёнышами в этот час собрались на Развилке. Большие Качели были заняты, к ним образовалась очередь, несмотря на то, что многие с удовольствием качались по двое, по трое, и даже целой гурьбой. Десятка два малышей возились в Удобном Уголке перед Дуплом. Было так славно! Даже странно, почему это мне раньше казалось, что Развилка — слишком шумное место?!

Я хотел покачаться на Больших Качелях, но в очередь становиться было неинтересно, а без очереди лезть — вообще противно. Но ничто не могло испортить моего настроения... Я уселся у входа в подъёмник, и скоро оттуда выглянула Светка и подмигнула мне.

Веселье закипало! Спустились по верёвочным лесенкам Щипунки — со свистульками и в башмаках-дроботопах. Из Поддуба вытащили бочку с пивом. Толстенькие Щипунки сгрудились вокруг бочки, стуча кружками о её бока. Кто-то сказал, что вот-вот на Развилку явится сам Сыч, но я не очень поверил — я видел его однажды, господин Сыч стал таким толстым, что летает с трудом, и четверо молодых неясытей сопровождают его всякий раз, когда тому вздумается перебраться с ветки на ветки... К тому же, до ночи было ещё далеко, а я не мог представить себе дело, которое могло заставить Сыча покинуть свои Хоромы белым днём.

Было бы хорошо, появись сейчас на Развилке Сыч — интересно, всё-таки...

У самого входа в Дупло о чём-то спорили двое Бродяг — в плащах, коричневокожие, с выгоревшими волосами и светлыми глазами. Я стал прислушиваться, но сквозь общий гам ничего не разобрал — зато упустил момент, когда на Развилке началась паника.

Расхватали малышей с Удобного Уголка — тащили их к Дуплу, к дверям в Ветви. Впрочем, разбегались не все — кое-кто с любопытством озирался по сторонам, Бродяги замолчали и тоже посмотрели наверх.

— Осиное гнездо разбилось! — крикнули у меня почти над ухом. Громко плакали двое ребят на Качелях, которые почему-то никак не останавливались...

...Когда из подъёмника появился сам древнюк, от беспорядка осталась одна только насторожённая тишь. Древнюк Дох и двое лесовиков помладше прошествовали на середину Развилки.

— Ну, и чего это тут стряслось?

Доха обступили, стали объяснять наперебой. А я ушёл — чудной какой-то переполох... будто пошутил кто-то. На как зло и умело пошутил! Так всех растревожил в самый беззаботный час. Неужели какого-то слуха оказалось достаточно, чтоб всполошить кучу народа в самой уютной части нашего, мирного, в общем-то, Дерева?..

Замечательно попить кваску, воротившись в прохладную каморку с полуденного пекла! Ставни закрыты, тишь, только слышно, как похрустывает Ветка — звук этот еле уловим, его и не замечаешь обыкновенно, настолько с ним свыкся; вот когда его нет — сразу тревожно, чего-то не хватает. А так — будто тик-потикивают где-то за стенками старые-старинные часы...

Растянулся на лежанке и продрых до позднего вечера. Распахнул оконце — струя прохладного воздуха смахнула дремотную одурь, вспомнилось — мешкать нельзя. Сколько там до полуночи?

— Эй, Безумная, который час?!

Она не ответила — наверно, улетела далеко. Безумная — моя соседка, обыкновенно она висит, запахнувшись в свои крылья, на ветке неподалёку. Безумной её прозвали за то, что она не боится Охотников Сов. А те Безумную почему-то не трогают. Я на этот счёт слышал забавную историю, но не стоит сейчас из-за неё отвлекаться...

Кто-то негромко откашлялся, скрытый тьмой и замершей листвой — и сипло выговорил:

— Десять с четвертью.

— Благодарствую!

Время ещё есть, но его уже мало. Только-только кое-как перекусить перед дорогой и — вниз, по Лестницам...

Какая уж тут тайна! Ночью народу по нашему Дереву шатается — даже, кажется, больше, чем днём. Правда, это только кажется, потому как тени на Лестницах мечутся, скользят вслед за своими хозяевами, тьма скрадывает дальние углы, светляки, фонари и фонарики мелькают, зажатые в руках. Ветер над Дубом не шумит, Дерево не поскрипывает, оно, замерев, отдыхает, поэтому всё топанье и шарканье вдесятеро громче.

По ночам через Дуб пробираются всякие тёмные типы. Все они какие-то сгорбленные, скрюченные, шмыгливые, и фонариков-то у них, у большей части, при себе нет — вернее, есть, но они лежат незажжённые в торбах. Самое удивительное — я и породу этих бродяг определить не могу — кто они? Откуда идут? Чего им надо? Жителей Дуба они всячески избегают и безобразий никаких не чинят — да и попробовали бы только!..

Подъёмник замер где-то высоко во тьме. Светка дрыхнет. Ночью её редко тревожат, кому надо топают ножками.

Спускался я, сперва диковато зыркая по сторонам. Вот-вот кто-нибудь знакомый глаза вылупит — чего это, мол, нашего Альва по ночам нелёгкая носит?!..

А потом понял — хитрый Пнюк опять прав! Никто меня в упор не видит, никому дела нет. Мало у меня среди ночных жителей знакомых, добропорядочные соседи в постельках почивают. А если уж идёшь ты куда-то — значит, дело у тебя есть, и любопытствовать негоже — главное, чтоб покой и порядок соблюдён был.

Надо было почаще ночные прогулки устраивать. Интересно всё-таки ночью. Всё по-другому. И в сон не тянет. Впереди меня шлёпала по ступеням мягкими лапами компания мо́хов. Обсуждали промеж собою падение осиного гнёзда. Один, совершенно седой, хотя и крепкий на вид, мох рассказывал, что осы, озверев, чуть было не покусали самого Дубца, но их умудрились отогнать Вонючим Дымищем. Те, что не вконец очумели от дыма, полетели со зла грабить Хранилище. Сторож, немой нор Хрыч еле ноги унёс. Осы сожрали трёхмесячный запас Повидла, приготовленного для Большого осеннего Пира, праздника, что во всех Деревьях справляют в конце сентября. Теперь Повидла может не хватить, нужно будет озаботиться прикупить заблаговременно.

Дорога в Корнища длинна. Но время летело легко, как крылатое семечко с клёна. Несколько раз вверх мимо меня бесшумно проносились мыши с седоками на спинах. От взмахов их чёрных крыл у меня волосы на голове ерошились, и казалось, будто чьи-то невидимые, мягкие ладони выплёскиваются из темноты и, проказничая, касаются меня, и снова исчезают.

Когда я был уже в самом Низу, у входов в Корнища, распахнулась какая-то дверь, и сиплый голос возвестил:

— Полчаса до полуночи!

Я чуть-чуть опережал назначенное время — до норы Глюка минут десять ходьбы, не больше. Я решил подождать здесь, отодвинулся в сумрак, устроился поудобнее на отполированном сотнями седалищ наросте — а может, то был просто причудливо изогнувшийся корень... И не удержался, опять достал Кристалл.