Враги - Давид Айзман

Одного изъ нихъ Мотька узналъ еще издали. Это былъ дворникъ Анисимъ, необыкновенно смирное, безсловесное созданіе, — тотъ самый дворникъ Анисимъ, у котораго украденъ былъ кисетъ съ тремя рублями. Теперь на Анисимѣ были бурыя валенки и облѣзшая баранья шапка съ наушниками. Двухъ товарищей его Мотька тоже, какъ будто, встрѣчалъ. У одного была густая желтая борода и такіе же желтые всклокоченные волосы. Онъ былъ невысокъ ростомъ, но широкъ въ плечахъ, кряжистъ и, видимо, очень силенъ. Но лицо было одутловатое, желто-сѣрое, какъ у человѣка съ очень больной печенью. Одѣтъ онъ былъ въ какую-то женскую клѣтчатую фуфайку, перехваченную въ поясѣ синимъ платкомъ, и въ свѣтло-сѣрый котелокъ съ обломанными полями. Лѣтъ ему можно было дать около сорока. Въ человѣкѣ этомъ Мотька скоро узналъ «рыжаго Митрича», — того самаго, который укралъ у Анисима деньги, и за проступокъ котораго молодой маляръ такъ жестоко поплатился.

Подлѣ Митрича толокся тщедушный, сѣденькій старичокъ, въ безмѣрно широкомъ, рваномъ армякѣ и въ лаптяхъ.

   Ты, Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,   Золотая, золотая ты головушка… —

весело и быстро пѣлъ онъ, приплясывая и постукивая себя небольшими кулачками по сѣдой головѣ…

— Богъ въ помощь, землячки! — крикнулъ Мотька, приближаясь.

— Здорово! — Егорушка пересталъ плясать и дружелюбно уставился на Мотьку. — Здравствуй, малецъ!.. Прогуляться вышелъ? По бульвару пройтиться?

— Пособлятъ пришелъ… Меня къ вамъ Кубашъ въ товарищи прислалъ.

— Вотъ лиходѣй!

Егорушка хлопнулъ себя по бедрамъ и радостно взвизгнулъ.

— Въ товарищи? Вотъ это, братуха, въ аккуратъ выходитъ, подъ кадрель… Насъ тутъ всего трое, танцовать-то и неспособно… Бери, братуха, ломъ, да и становись сюды… Митричъ, слыхалъ? — обратился онъ къ желто-бородому: — вотъ кумпаньонъ къ намъ пришелъ.

Митричъ медленно отвелъ въ сторону ломъ и сумрачно посмотрѣлъ на Мотьку.

— Канпаньонъ? — тусклымъ, простуженнымъ басомъ прохрипѣлъ онъ. — Какой онъ мнѣ канпаньонъ, иродово сѣмя?

Брови у Егорушки вдругъ вздернулись кверху, глаза расширились и округлились. Съ наивнымъ непониманіемъ оглядѣлъ онъ Митрича, потомъ Мотьку, потомъ снова Митрича…

— Ты чего это такъ? — не то съ любопытствомъ, не то съ безпокойствомъ воскликнулъ онъ. — Ну, чего ты, га? Ну, зачѣмъ?

— А вотъ затѣмъ, — отрубилъ Митричъ. — «Канпаньонъ»!.. Пархъ, а не канпаньонъ.

Въ голосѣ его слышалась глубокая ненависть и презрѣніе, а но выраженію глазъ и по движенію фигуры было видно, что онъ не прочь бы дать новому компаньону по затылку. Мотька растерянно посмотрѣлъ на этого крѣпкаго, сильнаго человѣка — и поспѣшно отошелъ къ Егорушкѣ…

— Экій ты, Митричъ, га! — съ веселой и вмѣстѣ тревожной ласковостью заговорилъ старикъ. — Лиходѣй вѣдь ты, га?.. Ей, право, лиходѣй!.. Ну, чего серчаешь? Чего къ мальчонкѣ присталъ?

— Сволочь онъ! — зарычалъ Митричъ, и глаза его злобно сверкнули подъ нависшими желтыми бровями. — Зачѣмъ сюда прилѣзъ, жидюга проклятый?

— Я къ вамъ не лѣзу… я васъ не трогаю, — заговорилъ изъ-за спины Егорушки Мотька. И голосъ его, вообще тонкій и слабый, звучалъ теперь, какъ у десятилѣтняго мальчика. — Я вамъ не мѣшаю… Меня прислалъ господинъ Кубашъ.

— Ну, вотъ что, — торопливо подхватилъ Егорушка, и маленькое, бурое лицо его озарилось дѣтски-радостной улыбкой. — Прислали тебя работать — ты и работай. Работай себѣ, знай, и не разговаривай. Экій ты какой!.. Не понимаешь дѣла… Когда тебя прислали, такъ ты, стало быть, исполняй… А ты разговаривать. Тутъ, братъ, разговору не надо, тутъ сурьезно надо…

Личико Егорушки сдѣлалось вдругъ дѣловитымъ и важнымъ.

— Потому ледъ это… Его колоть надо. Ну и… и все… Ступай, братуха, на тотъ берегъ, къ огороднику, бери ломъ и валяй… Нечего тутъ…

— Ахъ ты, египетскій! — съ сердцемъ проворчалъ Митричъ, принимаясь снова за работу. — Приползъ, нечистая сила! Онъ тебѣ всюду вползетъ!

— Вползетъ, это правильно, — примирительно согласился Егорушка.

— Сейчасъ тутъ рѣка, поле, степь — чисто, свободно… А приперъ вотъ этакій — Симъ, Хамъ и Яфетъ, все сразу и прокоптитъ!

— «Прокоптитъ»! — подхватилъ Егорушка и отъ удовольствія топнулъ лаптемъ. — Это вѣрно, что прокоптитъ. Ей право! Вишь сказалъ! А?! Прокоптитъ! Ахъ, лиходѣй!

— Племя нечистое.

— О? Нечистое?

— Хуже нечистаго: Іуды, кровососы анаѳемскіе…

Егорушка посмотрѣлъ на Мотьку.

— Эхъ, мальчонка, — сочувственно прокряхтѣлъ онъ, — видишь ты! Вотъ дѣла-то… Дѣла-то, говорю, вотъ какія. А ты ступай, пока что, за ломомъ, ступай, братуха, нечего тутъ.

Мотька обвелъ испуганнымъ взглядомъ и своего врага, и своего защитника, и сохранявшаго все время полное безмолвіе Анисима, и потомъ тихонько, осторожно ступая, поплелся на льду на другой берегъ, гдѣ въ круглой землянкѣ хранились нужныя для колки льда принадлежности.

— И чего отъ меня хочетъ этотъ разбойникъ, — думалъ онъ, — что я ему сдѣлалъ? Такая ужъ наша еврейская доля.

И Мотька сталъ думать о томъ, что его преслѣдовали всю жизнь. Вотъ на эту самую рѣку прибѣгалъ онъ купаться въ дѣтствѣ, и русскіе мальчики жестоко били его и не впускали въ воду… Когда онъ, выкупавшись, выходилъ изъ воды, они швыряли въ него пескомъ и грязью, и онъ вынужденъ бывалъ снова лѣзть въ рѣку. Мальчишки швыряли опять и опять, въ теченіе получаса и больше, и онъ весь синѣлъ отъ холода, коченѣлъ и трясся; а мальчишки надѣвались надъ нимъ и хохотали, завязывали въ тугіе «сухари» рукава его рубахи и смачивали ихъ въ рѣкѣ, чтобы сдѣлать еще болѣе труднымъ распутываніе узловъ… Плавалъ Мотька неумѣло. Онъ безпорядочно и неловко ударялъ по водѣ сжатыми кулаками, и товарищи говорили, что онъ «мѣситъ булки». И этимъ неумѣньемъ его русскіе мальчики тоже пользовались и часто «топили» его, пригибая къ рѣчному дну… Постоянныя преслѣдованія, постоянная мука!.. Когда, четыре мѣсяца назадъ, отца Мотьки на черныхъ носилкахъ несли на кладбище, какой-то извозчикъ кричалъ во всю глотку: «Жидъ сдохъ, Хайка осталась. Ступай, Хайка, въ казарму, солдатъ вкуснѣе жида»… А прохожіе поощрительно смѣялись…

III

Мотька вернулся къ мѣсту, гдѣ кололи ледъ, и, устроившись подлѣ Егорушки, принялся за работу.

— Гепъ, гепъ, гепъ! — передразнивалъ его Митричъ, суетливо и неуклюже раскачиваясь всѣмъ тѣломъ. — Гепъ… дохлая морда…

— Ты, мальчонка, не такъ, — училъ Мотьку Егорушка:- гляди-ко сюда, сюда гляди! Ты вотъ какъ: прямо ломъ подымай, да внизъ яво и бухай!.. Да ты не спѣши, не спѣши… Гляди-ко суды, вотъ: расссъ!.. расссъ!..

— Ахъ, вей! — кричалъ Митричъ, хватаясь за воображаемые пейсы. — А ловко тебя Кубашъ отколотилъ, да, видно, мало. Небось, опять деньги станешь красть… Жиды на это дѣло мастера здоровые!

При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дѣйствовать ломомъ.

— Кербеле, копекесъ, — продолжалъ Митричъ, — три рубля у человѣка уперъ, а потомъ — «зачиво нападеніе»!..

Мотька молчалъ и дѣлалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорѣчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Дѣлалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смѣялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.

— Жидовская нацыя — самая подлющая! — докладывалъ Митричъ.

И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ; тупыя человѣко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемѣшивались съ темнымъ бредомъ невѣжественнаго, одичалаго человѣка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмѣяться и попѣть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушкѣ было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жалѣлъ «страдающаго изъ-за жидовъ» православнаго человѣка, и ему хотѣлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тѣмъ болѣе жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бѣдной головѣ его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и «неподходящее»…

— Э-и-эхъ! — какъ-то неопредѣленно, со странной печалью, кряхтѣлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…