Остров любви - Сергей Алексеевич Воронин

у воды поднимаются высокие трубы мастерских. Они похожи на мачты, и, возможно, от этого весь город похож на длинное растянутое судно, где высокие дома — рубки, а низкие — палуба.

В руках капитана уверенно поскрипывает руль, плавно раскачивается халка. Настроение самое жизнерадостное, и даже приплывшие из-за Сихотэ-Алиня тучи не омрачают его. Но начинает накрапывать дождь. Ветер усиливается. Мы пригибаемся, и нас, как притаившихся птиц, накрывает капитан парусом. Нет ветра, нет дождя. Тепло и даже немножко светло. И так хорошо спится.

Проснулись к вечеру, вылезли из-под паруса. Тишь, гладь и природная благодать. Амур, как голубое небо, без единой морщинки. Что-то всплеснуло невдалеке.

— Сазан, — пояснил капитан. Он высокого роста, рыжеусый.

17 июня. Резкий, холодный ветер, от него никуда нельзя спрятаться. Парус поднят. Едем протокой. Холод, настоящий осенний холод. Никто не спит. Все кутаются, жмутся, сберегая тепло. Встаем, поеживаемся и… смеемся. Как много у нас смеха! Даже холод вызывает смех.

Деревенька Тахта раскинулась меж двух сопок. На берегу — гиляки. Впереди стоит мужчина, он отставил ногу. На нем шляпа, из-под нее свисает черная коса. Она не как у китайца, а как у женщин, со всей головы собрана. Желтое, скуластое, с узкими глазами лицо, с черными редкими усами и такой же бородой. Во рту трубка невероятной длины, увенчанная медным чубуком. Он равнодушно глядит на нас, потом поворачивается к гилячке, что-то быстро говорит. Та улыбается. У нее в ушах большие серьги-кольца, на пальцах левой руки три металлических кольца. Она мала ростом, и все же странным кажется, как ее держат тонкие, как соломинка, ноги. С ними С т а р у х а. Седые, пожалуй, больше от грязи, чем от времени, волосы неряшливо спускаются с головы, глаза слезятся, и она ежесекундно трет их грязной рукой, во рту у нее трубка еще большей длины, чем у мужчины. Мимо них проходит золотоискатель. Этих людей распознать нетрудно: на короткие сапоги опущены шаровары на цыганский манер.

На берегу меня остановил Осадчий — начальник гидрометрического отряда. Из его слов я понял: халка остается в устье Амгуни, груз будет положен на лодки, и дальше будем продвигаться только на них, буксируемые катером.

Вечером поехали дальше, свернули с Амура в Кальменскую протоку и, проехав по ней около двух часов, остановились в деревне Кальма.

Вечер удивительно синий, со звездным небом. Я уже засыпал, когда в наступившей тишине прозвенел первый комар, и словно по его сигналу началось комариное нападение. Ничто больше не интересовало: ни звездное небо, ни скользящие тени уток на нем, ни первозданная тишина. Кутался с головой, затыкал все доступные для них проходы, — ничто не помогало.

18 июня. Утром началась разгрузка халки. Связывали по три лодки и нагружали их. Из десяти лодок наша «флотилия» выросла до тридцати двух, — двадцатью двумя лодками обзавелись в Тахте. Лодки новые, и многие из них здорово текут — рассохлись. В разгар работы с Амура донесся пароходный гудок. Это прошел «Комиссар», — на нем проехали сотрудники четвертой партии и основная часть нашей — третьей.

Я сижу в лодке. На корме патефон. То грустные, то веселые, льются из него звуки. Перед ним присел на корточки гиляк, заросшее редким черным волосом его лицо бесстрастно. Интересно, о чем он думает, слушая танго «Чикита». Постепенно, один за другим садятся вокруг него ребятишки, все желтолицые, широкоскулые.

Но вот лодки перевязаны, нагружены, «Камбала» отцеплена, и дан сигнал к отплытию.

Мы сидим в лодках. «От края и до края, от моря и до моря», — несется из патефона. Оставляем протоку и входим в Амур. Легкая зыбь не нарушает покоя. Строенные лодки идут плавно, без качки. Мы неплохо устроились, пожалуй, удобнее, чем на халке. Когда катер покидает Амур и входит в Амгунь, Осадчий дает в небо дуплет из ружья. Теперь идем на юго-запад. Амгунь извилиста, широка. Правый берег ее низкий, равнинный, без единого куста на большом протяжении; левый — в кустах. Жара нестерпимая, жгучая. Разделись и лежим в одних трусах. Распаренные, вялые, лениво перебрасываемся бесцветными словами. Покупаться бы, да где там. Идем против течения: бросься в воду, и не догнать будет «флотилию». В горле пересыхает, и сколько ни пьешь, все пить хочется. Так продолжается до тех пор, пока солнце, обагрив небо, не скрывается за сопкой. Вечер приносит прохладу. Едем меж лесистых берегов. Длинные кисти ветвей свисают над водой, иногда задевая лицо. Впереди, с катера, раздается выстрел, и, рассекая воздух, над верхушками деревьев проносится ошалевшая от испуга утка. Утки поднимаются то поодиночке, то стаями. Много выстрелов прогремело в устье Амгуни, много «дырок» появилось в небе, но мало пользы было от них. У меня тоже есть ружье, и я с нетерпением жду, когда же сам пальну.

В лесу темнеет быстро. Опять заунывное пение комаров. Курим много, с единственной целью — избавиться от них. У берега тусклым пятном виднеется лодка.

— Лодка! — кричит Осадчий с катера.

— Ну! — откликается кто-то глухим голосом.

— Где Амгунь?

— По ней плывешь… Дальше остров будет, сворачивай в левую протоку, вправо не ходи!

— Далеко?

— Километров пять.

«Флотилия» проходит эти километры, вплывает в протоку, но протока сужается, берега придвигаются, ветви трутся о борта. И наступает полнейшая тишина.

— Буксир! — слышен голос механика.

— О-го-го! — несется с лодок.

— Отвязывай!

— Пошто? — кричит Игорь Пучковский.

— Заехали!..

— Лодки, — несется в тишине голос Осадчего, — заряжай ружья!

— Пошто? — теперь уже кричу я, так как только у меня и есть ружье на весь буксир.

— Для обороны, в случае нападения!

— Есть! — под общий хохот кричу я и заряжаю ружье жаканом.

Смеяться есть над чем: видимо, Осадчий подозревает подвох со стороны того, кто направил нас в слепую протоку. Наверно, в детстве начитался Фенимора Купера, и теперь это всплыло.

— Все на разворот! — кричит Осадчий.

Катера не видно, заметен только зеленый огонек на его мачте. В темноте раздаются голоса, изредка — ругань. Лодки медленно перемещаются с места на место, закручиваются в спираль, и катер, зафыркав,