Куколка - Роберт Блох

Впервые мы с ним встретились на втором семестре во время моего пребывания в колледже, и с первых же минут знакомства молодой человек этот произвел на меня неизгладимое впечатление, причем отнюдь не только своей внешностью. Впрочем, выглядел Саймон действительно более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре не был, по-видимому, горбуном в привычном смысле этого слова, но из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, отчего туловище казалось переломленным пополам. Как ни пытался бедняга скрыть свой природный дефект, все было безрезультатно.

В остальном же Саймон Мальоре производил необычайно приятное впечатление. У него были черные волосы, серые глаза, нежная белая кожа и в целом благороднейший облик яркого представителя лучшей части мыслящего человечества.

Незаурядным умом своим прежде всего и поразил меня Саймон с первых же минут нашего знакомства. Литературные работы его были не просто блестящи — они поражали удивительной законченностью логических построений, поистине божественным полетом мысли. В поэтическом творчестве наш странный студент, правда, явно шел на поводу у собственного, несколько болезненного, воображения, но уж по крайней мере, сказочные образы, рожденные его мрачной фантазией, никого не могли оставить равнодушным. Одно из стихотворений Мальоре, «Ведьма повешена», удостоилось ежегодной премии фонда Эджуорта, несколько других осели в различных частных антологиях.

В общем, обладатель столь незаурядного таланта, разумеется, заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, явно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и долгое время я никак не мог уразуметь, чем же вызвана такая замкнутость — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности.

Саймон снимал квартиру в несколько комнат и, судя по всему, явно не был стеснен в средствах. Отношений с товарищами по учебе он почти не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали в нем живой ум, изысканные манеры и не в последнюю очередь выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства. Время шло, и барьер его природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то я впервые узнал о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он мне и о своих итальянских предках (один из них, если не ошибаюсь, был приближенным Медичи): все они перебрались в Америку в незапамятные времена, спасаясь от преследования инквизиции. Патологический интерес к черной магии, судя по всему, перешел к моему другу по наследству. Постепенно я стал узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, которыми была буквально усеяна вся его квартира, были заимствованы им из сновидений; не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг — старых и в большинстве своем очень странных, — то они здесь занимали практически все полезное пространство. Из знакомых мне названий я отметил «Поедание мертвых в гробах» Рантфа издания 1734 года, бесценный греческий перевод «Субботней Каббалы», датированный 1686 годом, «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Тайны червя» Людвига Принна.

Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как оказалось впоследствии, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько лет нашей странной дружбы: за это время я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону Мальоре, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, которые были, кстати сказать, весьма обширны: он собирался всерьез приступить к изучению истории колдовских культов Америки, а также продолжать работу над романом, художественными средствами вскрывающим суть такого явления, как суеверие, и исследующим механизм действия суеверия на человеческую психику. Увы, за все это время Саймон не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке Бриджтауна я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.

Мальоре окликнул меня первым, иначе мы бы, наверное, разминулись. Он изменился неузнаваемо: постарел, весь как-то сник, я бы сказал, опустился. Лицо осунулось и побледнело; тень от черных кругов, что пролегли под глазами, запала, казалось, глубоко внутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряглось искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.

Объяснив в двух словах причину своего появления в Бриджтауне, я с нетерпением стал его расспрашивать. Выяснилось, что после смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, напряженно работает над новой книгой и очень надеется на то, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Впрочем, уже через несколько минут, сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел под нашим разговором черту: хотелось бы, мол, побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, он сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока должен бежать: нужно успеть еще в лавку, купить бумагу:

Распрощавшись с какой-то странной поспешностью, Саймон повернулся, чтобы уйти. В этот момент я случайно взглянул на его спину и замер, будто пораженный током: горб вырос чуть ли не вдвое! Но что могло послужить причиной столь разительных перемен — неужели одна только изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз пошел по коже.

По дороге в отель я не переставая думал о странной встрече. Более всего поразила меня в Саймоне крайняя истощенность. То, что работа над новой книгой самым пагубным образом сказалась на его здоровье, сомнений не вызывало: должно быть, выбор темы также не способствовал сохранению душевного равновесия. Замкнутый образ жизни, постоянное нервное перенапряжение — похоже, все это привело моего друга на грань катастрофы. Я твердо решил взять над ним опекунство; для начала следовало навестить его, причем немедленно, не дожидаясь приглашения, а потом — потом что-то предпринимать. И чем скорее, тем лучше.