Возвращение - Иван Головченко

Старший лейтенант Таран пришел на работу раньше обычного. Еще с вечера он решил просмотреть всю накопившуюся за время трехдневной командировки почту и сразу же принялся за дело. Работалось хорошо. В открытую форточку тянуло утренней свежестью, косые лучи солнца, проникающие в комнату сквозь густую листву клена, неуловимо перемещались на столе, весело дробясь на чернильном приборе… Тихо. Спокойно… Светло… Даже докучавший обычно лейтенанту стук пишущей машинки, доносившийся из приемной, в это утро как-то особенно ладно вливался в бодрый ритм хорошо начатого дня.

И неожиданно лейтенант услышал испуганный вскрик девушки-секретаря, шум от падения стула, чей-то низкий хриплый голос и грузные шаги. Прислушиваясь, он приподнялся в кресле, готовый броситься на помощь секретарю, но дверь кабинета уже распахнулась. Пятясь в сторону письменного стола, секретарь Оля быстро отступала от порога, за которым стоял хмурый оборванный человек с автоматом за плечом.

Лейтенант быстро вышел из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.

— Вы ко мне? — спросил он тем обычным ровным тоном, каким привык разговаривать с посетителями. Ни одна нотка не дрогнула в голосе лейтенанта, только во взгляде его серых строгих глаз мелькнуло предостережение: «Не вздумай дурить!»

Незнакомец, казалось, понял значение этого взгляда. Тоска, смятение, неуверенность, страх — все эти чувства почти одновременно промелькнули в его глазах, заставили замяться на пороге.

— Мне бы старшего из кагебэ, — неуверенно сказал человек с автоматом.

— Тогда прошу, заходите! По какому делу и кто вы такой?

— Я Грицюк… я пришел…

— А, Грицюк! Давно вас жду! Что же, садитесь, побеседуем.

— Меня… ждете? — Грицюк неуверенно топтался у стола, не решаясь сесть на предложенный ему стул. — Как же так ждете? Разве знаете?

Услышав имя известного на весь район бандита, секретарша тихонько выскользнула в приемную, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, — в дверь кабинета настороженно заглянул младший лейтенант Стеценко. Таран едва заметно шевельнул бровью — условный знак, означающий, что младший лейтенант должен уйти.

— Спрашиваете, знаю ли? — ответил Таран с усмешкой. — А как же? Ведь вы с Бондарем у нас в районе редкостные люди! Двое таких на весь район осталось. Кстати, почему не пришел Бондарь? Упорствует, не верит нам, решил в лесу отсиживаться?

— Бондарь навек в лесу остался… Умер он вчера, — угрюмо объяснил Грицюк.

— Сам избрал дороженьку — сам виноват. А жаль родных, ведь ждут его…

— У меня тоже жена и дочь остались, — понурясь, прошептал Грицюк.

— Да, знаю. Труженица у вас жена. И дочка хорошая. В школу ходит, кажется, в шестом классе учится. Боюсь, трудновато будет вам на первых порах с ними. Ведь все свое нутро придется перетряхнуть. Ну, об этом потом поговорим, от вас самого все будет зависеть. А сейчас побеседуем о другом. Скажите: вы готовы к тому, чтобы рассказать все, без утайки?

— Готов, пан лейтенант! Простите, не пан, а…

— Вот и хорошо! А теперь… впрочем, сдайте сначала оружие — сюда, возле этого шкафа поставьте!… Так! Теперь можете рассказывать. Я слушаю вас.

По классу пронесся приглушенный шумок. Преподавательница математики окинула учеников внимательным взглядом и сказала спокойно:

— Ребята, вы мешаете отвечать своей подруге! Она снова взглянула на Зину, смущенно стоявшую за второй партой.

— Что же ты молчишь? Опять не знаешь? А ведь урок-то легкий. Объясни, Зина, что с тобой происходит в последнее время?

Лицо девочки покрылось красными пятнами, на глазах блеснули слезы, но губы упрямо сжались.

— Может быть, ты нездорова или что-нибудь не поняла? — продолжала добиваться учительница.

Девочка еще ниже опустила голову и продолжала молчать.

Заливистая трель звонка прервала эту тягостную сцену. Класс сразу же наполнился гомоном и шумом. Захлопали откидные крышки парт; урок математики был последним, и ученики поспешно собирали книги и тетради, торопясь домой. Наиболее проворные уже выбегали в коридор, на ходу прощаясь с учительницей, звонко перекликаясь друг с другом.

— Ну, а ты, Зина, на минутку останься. Дашь мне свой дневник, — сказала учительница, делая отметку в классном журнале.

Девчонка уже успела уложить книги: она растерянно взглянула на учительницу и покорно расстегнула сумку.

— Вот… — прошептала она, подавая обернутый в зеленую глянцевитую бумагу дневник.

Учительница развернула его и начала листать аккуратно заполненные странички.

— Как же это так получилось, Зина? По всем предметам у тебя пятерки, по моему тоже, а сегодня по алгебре я вынуждена поставить тебе двойку! Второй раз на этой неделе тебя спрашиваю, и второй раз ты не приготовила заданного… Плохо, очень плохо начинаешь учебный год!

Теребя кончик вплетенной в косу ленты, девочка исподлобья следила, как рука учительницы протянулась к чернильнице, обмакнула перо. Вот тонкие пальцы, сжимающие ручку, застыли над страничкой дневника, словно в нерешительности. Еще можно попросить, обо всем рассказать.

— Ольга Ивановна, я… мне…

Поздно! Перо, поскрипывая, выводит жирную цифру «2».

— Ты хотела что-то сказать, Зина? — спросила учительница, выжидающе взглянув на девочку.

Глубоко переводя дух, девочка вдруг всхлипнула и стремительно выбежала из класса.

Расстроенная непонятным поведением всегда ровной и спокойной ученицы, Ольга Ивановна устало откинулась на спинку стула.

«Тебе, моя милая, сегодня тоже следовало бы поставить двойку, — с грустной иронией укоряла она себя. — Люди говорят: опытный педагог! А ты с девчуркой поговорить не сумела…»

— Что это вы так задержались, Ольга Ивановна? — спросила пионервожатая, заходя в класс. — И вид у вас какой-то особенный… Чем-то взволнованы?

Ольга Ивановна порывисто вздохнула:

— Да, круглой отличнице вынуждена была поставить двойку.

— Зине Грицюк?

— Представьте себе, Грицюк. Ума не приложу, что с ней сталось?

— Несчастье у нее. Отец пришел домой…

— Позвольте, Анна Петровна, я что-то вас не пойму! Какое же это несчастье, если отец в семью вернулся? Наоборот, радость большая!

— Вы, Ольга Ивановна, новый человек у нас и многого еще не знаете. Ведь отец Зины отъявленный бандит. В лесу скрывался…

— Огорошили вы меня, честно признаюсь. Но девочка… девочка-то при чем? За грехи отцов дети не ответчики!

— Формально это так, а в действительности… Взять хотя бы Зину. Отшатнулись от нее все, «бандеровкой» дразнят. И матери ее несладко.

— Но почему же вы молчали? Так навеки ребенка искалечить можно!

— Я уже говорила с ребятами, объясняла. Но слишком уж озлоблены все против Грицюка. Банда, в которой он был, одно время терроризировала весь район. И в нашей школе есть сироты — отцов их убили и замучили бандиты. Галя Ткач, например…

— Да, страшно все это и больно… И тем не менее…

— Я понимаю вас, Ольга Ивановна, конечно же, Зину надо всемерно поддержать. Именно сейчас поддержать, в сложное для нее время. Я и пришла для того, чтобы поговорить с вами об этом.

— Что же, давайте обсудим, как нам действовать. Простите, я только сделаю одну пометку.

Ольга Ивановна раскрыла дневник в зеленой обложке и вычеркнула в нем двойку.

Уже неделю Федор Грицюк дома, но словно чужой он в своей собственной хате. Первые два дня он этого как-то не замечал. Слишком уже разительной была перемена в самом образе его жизни. С наслаждением помывшись и переодевшись во все чистое, почти сутки отсыпался он в мягкой и теплой постели, а проснувшись, с жадностью накинулся на горячую еду, на молоко, на свежий хлеб, испеченный из пшеничной муки свежего помола.

С чувством неосознанной досады он отметил про себя, что семья его живет ничуть не хуже, чем при нем, «кормильце», а во многом даже и лучше. И когда жена отлучалась, он заглядывал во все уголки и ревниво ощупывал все новые вещи, появившиеся в доме.

— Молодец, Варвара! — похвалил он жену. — Не хуже людей живешь… Не сломила тебя злая доля! Она взглянула на него с вызовом:

— Колхоз не дал сломиться. На ноги поставил…

— Что же, в этом колхозе всем такая оплата или, может, за угождение начальству? — ехидно спросил Грицюк, темнея лицом.

— Известно, за угождение! Только не за такое, как ты думаешь, а за угождение работой.

Сидя на низенькой скамейке, Варвара чистила картошку. Она выпрямилась и сказала решительно:

— Думала я думку, Федор, ночь не спала, все искала, как нам быть… И такое хочу тебе сказать: в новый дом старого духу не неси! Будешь волком в лес смотреть да жизни нашей мешать, сама на тебя заявлю: враг он, мол, наш неискоренимый.

— Выходит, лишний я стал? Мешаю тебе вроде?

— Ты против всей жизни пошел! Вот казнили вы людей смертью лютой, хаты их жгли, последнее забирали, а повернули жизнь? Только вдовьих да сиротских слез прибавилось. А жизнь пошла так, как люди радеющие ее направили.