Игра в любовь - Ксения Духова

И я повернулась. И увидела, КАК он на меня смотрит. Так и разревелась. Не успев даже убрать глупую улыбку. Картошка сильно подгорела, конечно, пока я рыдала, а он меня по волосам гладил. И это было самое огромное в моей жизни счастье. Плакать у него на груди в картофельном дыму. Но я этого счастья тогда испугалась и в него не поверила. Поэтому сказала:

— А сейчас Настя придет…

Мальчик в лице изменился, но меня не отстранил:

— Я завтра приду. Ты будешь дома?

И ушел, не дождавшись ни Насти, ни картошки на ужин. А я сразу начала ждать завтра и счастье в себе растить. К утру оно уже могло весь барак затопить, но пока сидело смирно. Я смотрела на бабушкины сковородки и даже брала их в руки, чтобы вес счастья стал осязаемым. И ведь не было ни одной мысли о будущем, как не было вообще ни одной мысли. Было только СЧАСТЬЕ, смывающее все, что было до. Я даже вспомнила рассказ одной знакомой девочки из мединститута про такой случай помешательства. В начале войны одна женщина получила похоронку на мужа, но ждать его не перестала. Так его любила, что ждала пять лет. И дождалась — он оказался жив, хотя и покалечен в плену. Когда произошла встреча, она от счастья чуть не помешалась. Все пять лет без мужа из памяти исчезли, словно их и не было никогда. Профессор потом сказал, что сработал защитный механизм и лечить такую амнезию бесполезно: ну как возвращать человеку память, если она ему — такая — совсем не нужна.

У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел — и не вспомнил.

Потом все закончилось очень странно. Оказалось, что мальчика в форме больше нет, потому что его между бараками зарезали, когда он домой возвращался. Кому-то из заводских его морская форма не понравилась, решили проучить. Настя плакала, в полной уверенности, что он ее пошел встречать, только они разминулись. Я не плакала, потому что на похороны не ходила и ничему не верила. Но картошку долго не жарила, хотя мой первый муж ее очень любил.

Жить, чтобы ждать

Если тебя называют белой мышью — есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если — серой мышкой — обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной. Но насмешка в том, что ноги у меня достаточно ровные, нос небольшой, глазки средние, волосы среднерусские, фигура сорок восьмого размера. То есть — глазу совершенно не за что зацепиться.

Мама всегда меня любила, одевала по моде, ярко и дорого. Тем самым делая из меня даже не белую мышь, а безликую вешалку для стильных тряпочек. Идешь по улице — все смотрят, и мужчины, и женщины. А ты — ногу от бедра, голову вверх, руки расслаблены и легки, каблуки дорогущих туфель впечатываются прямо в сердца местных красавиц. И никто не видит тебя.

Приятно чувствовать себя человеком-невидимкой — прямо как секретный шпион в тылу врага. С подругами не раз проделывали такой фокус: со мной на танцах знакомились, до дома провожали, а на следующее свидание шла другая девушка. Встречу всегда назначали в людном месте. С одной стороны шла я, с другой — подруга в той же самой одежде, в которой я была вечером. И хоть бы кто усомнился — что это я… Радостное: «Как ты сегодня здорово выглядишь!» — и мальчики облегченно вздыхали (а как боялись не узнать!), даря дежурный букетик. Потом подходила я…

В общем, как сказал один мой близкий приятель: «У тебя офигительная походка, замечательный голос, но запоминать тебя можно только по деталям». Целостности во мне нет. Может, это отражение внутренней разворошенности: комната моего Я заставлена маленькими ящичками, коробочками, загромождена кучками ценных воспоминаний. Я не могу навести там порядок, потому что боюсь потерять какую-нибудь мелочь безвозвратно.

Белая мышка — это даже хорошо, наверное. Это безопасно, и никаких вопросов тебе про личную жизнь не задают. Потому что всем понятно — никто со мной жить не сможет. Любой мужчина забудет о моем существовании на следующий день после свадьбы (если до нее дойдет). А я буду сидеть с книжкой в уголке и не напомню конечно же. Я не умею о себе напоминать, ведь если человек сам не помнит, то — зачем? Статьи же под названиями «Как заставить себя полюбить», которые мама периодически мне подсовывает, я уже давно не читаю. Маме я объясняла — не надо заставлять, надо комфортно существовать в пространстве другого человека, чтобы от тебя тепло было. Счастье — это когда ты живешь сам по себе, ничего не меняя, а другой — так же — рядом. А потом вы ложитесь в одну постель, а там так же тепло и уютно. И можно повернуться к нему спиной, чтобы тебе в шею уткнулись и засопели сонно. А другой рукой тебя сверху накрывают от всего — штормов, землетрясений, падающих метеоритов, и можно спать. Когда я найду такого человека, чтобы лечь и спать рядом — тогда и он меня заметит. И даже по деталям запомнит. У меня на левом ухе, три родинки, я ему сразу покажу, чтобы ни с кем не спутал. А на правой руке — прямо на локте — след от ожога (это я в двенадцать лет на утюг налетела).

По выходным я хожу в гости к бабушке, ем пирожки с печенью и легким. Она меня каждое воскресенье в детстве ими кормила. А если зима и пост, она варит щи с кислой капустой и килькой в томатном соусе. Щи получаются в меру кислые, густые и с разваренной картошкой. Я сначала переодеваюсь в пижаму, которую мне бабушка сшила лет семь назад. Раньше у каждой хорошей хозяйки было в шкафу много разного материала на всякие нужды. А бабушка, хозяйка очень ответственная и предусмотрительная. И закупила как-то по случаю пять метров нежно-розовой фланельки с утятами, чтобы внукам и правнукам пижамы шить. Но тут как раз эпоха дефицита кончилась, а началась эпоха китайско-турецкого ширпотреба. Фланелька лежала-лежала, пока я случайно на нее не наткнулась и не усадила старушку за машинку. Теперь я, счастливый обладатель длинных-предлинных штанов, кофты с кармашком и отложным воротничком. А из остальной фланельки бабушка мне сшила еще и ночную рубашку с длинными рукавами и атласными розовыми ленточками вместо завязок.

Вот я надеваю пижамку, сажусь в уголок огромной сталинской кухни и начинаю ждать пирожков. Попутно ворую сухари, которые сушатся на большой чугунной батарее. Там же лежит самодельная яблочная пастила — смерть зубам! — и коробка с нитками. Между кухонными рамами у бабушки — ватные сугробы с блестящим елочным дождиком, а на них — лимонные дольки в картонных коробках. Картонные коробки — раритет моего давнего детства, а лимонные дольки — свежие. Они покупаются вразвес, перекладываются в коробки и укладываются между рамами. Сколько себя помню, всегда внутри окон лежат какие-нибудь сладости, но бабушка не может объяснить — почему именно там. Чтобы все видели? Чтобы было веселей? Спасение от маленьких детей, которые не могут открыть огромные рамы? Так надо, и все.

Бабушка по поводу моей невзрачности не переживает — говорит, что я потом расцвету, поскольку я в дедушкину родню. И приводит в пример каких -то деревенских теток, которые «уж совсем страшнее кобыл были, однако ж потом выправились и расцвели. Даже одна замуж вышла! Потом…» Тетке в первом замужестве, как выясняется, было уже хорошо за сорок, так что у меня времени — целый железнодорожный состав. Поскольку маму мою бабушка не любит, то ее стремление «пристроить девку за кого попало» тоже не одобряет. И — в пику — рассказывает, как они с дедушкой жили.

Бабушка всегда считалась красавицей, поэтому отбоя от женихов не было. Но она совсем замуж не планировала, а хотела уехать в Ленинград, постричься, начать курить и работать в театре костюмером. В нашем родном городе таких блестящих перспектив у нее не было, потому что жалко родителей. Из всего перечисленного удалась только поездка в Ленинград, поскольку от сигарет ее тошнило, а стрижка быстро надоела. В Ленинграде бабушка влюбилась безответно, пыталась отравиться, потом вернулась обратно в свой город ухаживать за больной мамой. Потом была война, бомбежки, разруха, гепатит, смерть родителей и прочие малоприятные моменты. В двадцать лет бабушка была худой, больной, смертельно уставшей и постаревшей женщиной. В двадцать девять вышла замуж за первого попавшегося, как она тогда думала. В первую брачную ночь молодой и красивый муж завернул бабушку в одеяло, напоил чаем со свадебным тортом и всю ночь просидел у ее кровати. В сущности малознакомый мужчина вместо клятв любви и страстных объятий до утра гладил мою взахлеб рыдающую бабушку по голове. А утром принес ей теплого молока и ушел на работу. Бабушка рассказывала, что весь день просидела у окна, периодически вскакивая и пытаясь уложить чемодан. Потом вернулся муж и принес ей в подарок котенка, с которым она и уснула на не разобранном диване. В этот ли момент бабушка полюбила своего супруга или чуть позже, не совсем понятно. Но эпизод с первой брачной ночью поразил меня еще в детстве. При том, что я помню деда ослепительно красивым, статным мужчиной, ради которого женщины готовы были на любые глупости. Но шансов ни у кого не было. Вообще никогда. Это понимала любая женщина, хоть раз видевшая их с бабушкой вместе.