Записки хирурга - Мария Близнецова

А уж в те далекие времена моей ранней юности я и вовсе не глядела на себя в зеркало — только раз, помню, пришла моя подруга, пришла с таинственным видом и сказала:

— Пойдем со мной! Что у меня есть!

Мы пришли с ней во двор большого дома — флигеля усадьбы, она повела меня в чулан, и под грудой хлама, мусора, обломков старой мебели мы нашли сундук–укладку, старинный сундук, окованный, не очень большой, но вместительный. Он был закрыт, но Маняша — так звали мою подругу — зацепила крючком тонкие задвижки и открыла сундук. Он тихо звякнул, и мы увидели старинные, расшитые лентами и стеклярусом вещи — вышитые, украшенные лентами сарафаны, летники–салопчики, телогрейки, платочки…

Мы открыли сундук, да так и сели возле него, вытаскивая одну за другой эти полустершиеся тряпки и обмирая над каждой из них.

Должно быть, кто–то просто хотел выбросить их, но, вспоминая теперь это ощущение перед сундуком, я и теперь замираю от восторга, который испытала тогда: они нам казались такими драгоценными, такими великолепными и особенными, невиданными доселе. Может быть, они и в самом деле представляли бы теперь некоторую ценность как старинные ткани и одежды. Но вернее всего они были просто оставлены какой–нибудь старой нянюшкой или кормилицей господ Радзивиллов, уехавших спешно из имения. Это не были туалеты барышень и барынь, это были старинные платья, в которых иногда можно было увидеть именно кормилиц, потому что их рядили в национальные костюмы и довольно роскошные ткани.

Мы были потрясены своей находкой. Во флигеле до последних дней жили слуги и конюхи, но с некоторых пор именно во флигеле стали собираться комсомольцы и девчата нашей деревни. Здесь были сходки, сюда приезжали из области, то есть флигель стал клубом, а конюхи уехали в пустые дома или в свои домишки в деревне.

Никому не мог принадлежать этот сундук, он мог быть только общим или ничьим.

Маняша и я были воспитаны в строгости: никогда не брать чужих вещей, но эти вещи были ничьи.

Мы трепетали над этими вещами и разглядывали их осторожно, складывали тщательно, не решаясь надевать на себя. Мы знали, что никогда не унесем сундук, да нам и не поднять его; больше того, мы никогда не наденем все эти тряпки на себя и не станем красоваться в них, но примерить? Можно ли примерить? И мы примеряли длинные платья, платки, шали, телогрейки. Худые, маленькие девчонки в лаптях, мы, подвязав длинные подолы платьев, трепетали над сундуком и от страха и от радости: от страха — вдруг нас застанут за этим занятием, от радости — что мы теперь такие, такие!..

Помню, что Маняша надела сарафан с блеклыми лиловыми атласными лентами, а я вышитые юбку и блузку — с красными и белыми, мы показались друг другу такими красавицами, каких только на лубочных картинках видели, и тогда мы сказали друг другу:

— Какая ты! Ух ты какая!

— А ты, а ты такая красивая!

И одновременно родилось у нас желание увидеть самих себя воочию и убедиться, что мы с ней такие красавицы, такие удивительные, нарядные дамы.

И мы, которые почти никогда не разглядывали себя подробно, решили пройти во флигель и там в большой комнате разглядеть себя как следует — там было зеркало.

Но вся эта затея грозила нам тем, что кто–то мог увидеть нас, обнаружить сундук и то, что мы открыли его и напялили на себя все эти тряпки.

Нам было страшно, но мы отправились, дрожа и замирая на каждой ступеньке и в то же время стремясь во что бы то ни стало увидеть, увидеть себя отраженной в большом зеркале и понять наконец, в самом деле ты красива или нет.

И вот мы достигли зеркала и остановились перед ним как вкопанные. Да, это были мы и не мы. Мы были принцессами, мы были красавицами, мы не могли оторвать от себя глаз. Боже мой, как это мы только могли до сих пор не знать, что у нас такие красивые волосы, глаза, щеки, носы? Как мы могли ходить в рваных фартуках и юбках?

И тут послышался шорох, стук, мы глянули друг на друга в ужасе и скорее спрятались за дверь, потом побежали что было сил назад, путаясь в длинных подолах и падая и обмирая от топота, который слышался за нами.

Ужас брал нас, когда мы прибежали к сундуку и скорее–скорее сбросили с себя свои туалеты, спрятали их и захлопнули сундук, забросали его обломками досок и мебели, даже сели на него, ожидая, что сейчас нас настигнут и обнаружат все наши проделки.

Мы смотрели на дверь и ждали, но дверь не открывалась. Тогда мы сами приоткрыли двери и увидели старого пса, которого прозвали в деревне Маклаком, за то, что он был ничей и везде просил подачки. Сидели на пороге Маклак и его друг — молодой щенок Кутя. Они и настигли нас, они и напугали. Мы накинулись на собак с объятиями и взяли Кутю на руки — так были рады, что никто не видел нас.

Теперь мы подробно и тщательно разбирали сундук, разглядывали каждую вещь отдельно, прикидывали, как она будет на нас выглядеть, если мы когда–нибудь сможем надеть ее на себя. Мы нашли в сундуке искусственные цветы, кружева и самое драгоценное — поясное зеркальце на самом дне. Теперь нам не надо было бегать во флигель, чтобы поглядеть на себя, теперь мы могли рядиться и тут же видеть свою красоту. Мы перемерили все: и потертый салоп голубого плюша, и белый летник, и все тряпочки, которые вообще ничего собой не представляли, — мы цепляли их на голову, драпировались и даже плясали перед зеркалом, а собаки прыгали вокруг нас и пытались тоже залезть в сундук и глянуть в зеркало: мы и их рядили в ленты и тряпки.

Сундук был замаскирован и закрыт. Мы ушли, но весь день до вечера, весь следующий день думали только о том, как еще раз проникнуть к сундуку и полюбоваться на себя. Теперь я стала думать, что я красивая, что не такая и маленькая, что можно сшить себе фартук из старого сарафана или переделать платье, — но как сказать об этом дома?

Стала у нас с ней тайна от родителей, стала радость и надежда когда–то пройти снова во флигель и рассматривать все вещи, казавшиеся тогда драгоценными.

Но слишком много работы было в поле и дома, слишком мало времени, да еще страх перед отцом и всеми, кто узнает, что мы роемся в сундуке, который неизвестно кому принадлежит, и мы все не ходили во флигель, все выжидали и таили про себя свою тайну.

Но с тех пор я стала поглядывать на себя в зеркало и нашла, что и в белой блузке, если ее выстирать да нагладить, и в своей юбке я не так уж дурна, да зубы у меня красивые, и ресницы черные, и щеки розовые — особенно после работы, когда вымоешься да напьешься чаю, то вот какие розовые щеки… Стала я подумывать о том, что принаряжусь да и буду хороша.

С того зеркала и сундука стала более кокетливой и взрослой, но ходить во флигель побаивалась.

И вдруг как–то раз стали говорить в деревне, что девушки и мальчишки комсомольцы хотят ставить пьесу про мужика и попа, про глупого боярина и его дочку, про что — уж толком не помню; все в деревне только и толковали про молодежь, про комсомольцев, которые что–то затевают в клубе.

И мы хотели в клуб, на вечер, который устраивали старшие девушки и мальчишки, и мы спешили занять места там, во флигеле, где на старые стулья и ломаные креслица были положены доски, которые означали места для зрителей, а на сцене, сделанной из столов и завешанной одеялами и холстами, топотали, смеялись взрослые девушки, которые должны были изображать попа и боярина, его дочку и бравого молодца. Помню только, что мужчин и женщин — всех играли девушки, а мальчишки только объявляли, кто и что будет изображать, потому что все ребята очень стеснялись этой затеи девушек и считали, что им стыдно выходить на сцену, да еще и говорить какие–то слова — чужие, не свои. Потому всё играли девушки, мы это знали, но все равно так ждали спектакля, как теперь ждали бы появления на сцене прославленных актеров МХАТа, и вот занавес открылся, и мы с Маняшей вскрикнули от удивления и ужаса: на девушках были те самые сарафаны и платья, которые открыли мы, нашли мы и считали своими! Они все нарядились в эти наши с Маняшей платья и кофточки, они там ходили по сцене нарядные и красивые, и отныне все завидовали, на них глазели, а не на нас!

Какое разочарование, какая обида была для нас! От нашего вскрика кто–то даже заговорил громко, кто–то засмеялся… После на сцене засмеялись девушки, которые и так–то были смущены своей затеей, а увидев свою подругу, которой приделали живот и нарисовали усы боярина, не смогли сдержаться и хохотали во все горло. Спектакль не двигался, все смеялись — и артисты и зрители, а мы не смеялись, мы готовы были плакать.

Кто–то крикнул:

— Боярин, слезай, тебя свергли. Долой царей и бояр!

И снова стали смеяться. Тут уж и мы не выдержали и стали хохотать, и все кончилось общим весельем. Занавес закрылся, а хохот в зале и на сцене продолжался. После, когда поутихли, занавес открылся, и несколько слов сказала девушка — она играла дочь боярина; сказала, не глядя на свою партнершу, а потом взглянула на нее, и новый взрыв хохота снова остановил спектакль на некоторое время. Это продолжалось довольно долго, и мы чувствовали себя отмщенными. После все зрители полезли на сцену, стали просить примерить платья и интересовались, где они раздобыли такие, а потом все уже наряжались и плясали на сцене скоморохами — получился не спектакль, а маскарад, и нам достались какие–то лоскутки, которые мы нацепили на себя и красовались в них.