Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

НКВД, а позднее МВД), сделав ее метонимическим обозначением не только сети трудовых лагерей и колоний при НКВД, но и, обобщенно, всех советских лагерей, а позднее, в еще более широком смысле, – символом сталинских репрессий как таковых. Это символическое значение, придаваемое термину, несомненно, способствовало восприятию ГУЛАГа как некоего дискретного единства, отделенного от советского «материка».

Первые научные исследования истории ГУЛАГа не только велись под сильным влиянием солженицынской метафоры, в них, как правило, применялся системный подход, согласно которому сеть лагерей и колоний рассматривалась как единое целое. Наиболее значимые труды такого рода появились до «архивной революции» 1990-х годов, важной особенностью которой была «статистическая война» за общее число жертв[1]. Кроме того, изучение истории ГУЛАГа было ограничено узкими хронологическими рамками – в основном годами сталинизма, поскольку лагеря как массовая система принудительного труда возникли под наблюдением политической полиции в 1930 году, вскоре после того, как Сталин сосредоточил в своих руках единоличную власть, а через несколько лет после его смерти, во время хрущевской оттепели[2], их количество было радикально сокращено. И наконец, в тех ранних исследованиях почти не присутствовало или полностью отсутствовало сопоставление истории ГУЛАГа с историей лагерей или принудительного труда в другие эпохи и в других странах.

Солженицынская метафора архипелага была вдохновлена реальным архипелагом – Соловецкими островами в Белом море, где размещался Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Этот лагерный комплекс находился под контролем политической полиции во времена Новой экономической политики (НЭП) и послужил образцом для расширения системы лагерей в начале сталинского периода. Именно здесь были первоначально разработаны задачи и методы экономической эксплуатации труда заключенных и освоения Крайнего Севера; в результате во время быстрого расширения сети ГУЛАГа и персонал лагеря, и сама его модель были перемещены в другие лагеря. Один из многочисленных знаменитых узников Соловков, будущий академик Д. С. Лихачев, был арестован в 1928 году и провел в лагере пять лет. Он вспоминает, как через много лет он поделился своими записями по истории лагеря на беломорском архипелаге с Солженицыным, который провел в лагерях одиннадцать лет, – в то время каждый из них готовил к публикации свои произведения на эту тему. В течение трех дней Лихачев рассказывал Александру Исаевичу о начальнике лагеря латыше Дегтяреве, так называемом «главном хирурге» и «начальнике войск Соловецкого архипелага». Солженицын воскликнул: «Это то, что мне нужно». «Так, – рассказывает Лихачев, – родилось название его книги – “Архипелаг ГУЛАГ”» [Лихачев 1999].

Подход к ГУЛАГу, применяемый и обосновываемый в данной книге, во многих отношениях отличается от подхода, преобладавшего в течение четверти века после того, как Солженицын опубликовал свой magnum opus. Изучение истории системы советских лагерей, которое начало довольно медленными темпами развиваться после открытия давних советских архивов, к настоящему моменту набрало беспрецедентные обороты. Существенным стимулом к такому прорыву стала публикация в 2004–2005 годах на русском языке эпохального семитомного собрания документов «История сталинского ГУЛАГа» [Безбородов 2004–2005].

С тех пор темпы изучения ГУЛАГа в международном масштабе ускорились, в особенности на русском, английском, французском и немецком языках, поскольку новый материал стал стимулом к новым направлениям анализа.

Самым инновационным моментом в новой волне исследований ГУЛАГа стало то, что они приобрели сопоставительный характер. При том что большая часть новейших трудов строится на углубленных тематических исследованиях, а не на системном освещении, ученые, прежде всего, стали четко осознавать, сколько разных типов лагерей с совершенно разными режимами существовало в Советском Союзе. В 2007 году Л. Виола обратила внимание на «неизвестный ГУЛАГ» спецпоселений, созданных во время принудительной коллективизации, – крестьянский мир, весьма отличный от лагерей, но также являющийся частью ГУЛАГа [Виола 2011]. Сами лагеря также сильно разнились. Вот лишь один яркий пример разнообразия лагерных режимов. Вяземлаг (названный по городу Вязьма в Смоленской области) в середине 1930-х годов получил задание построить стратегически важное шоссе Москва – Минск. Этот лагерь можно назвать полной противоположностью таких отдаленных заполярных лагерей, как Колыма, ужасающие, нечеловеческие условия которых описал Варлам Шаламов. Расположенный в центральном районе страны Вяземлаг фактически стал передвижным поселением, которое перемещалось по мере строительства шоссе. Лагерь имел контакты с местным населением и минимальную охрану, так как условия были относительно привилегированными, а содержались в нем узники с небольшими остаточными сроками заключения [Корнилова 2014][3]. В будущем историки, несомненно, станут уделять все больше внимания обобщению многочисленных тематических исследований и сопоставлению различных типов лагерей.

Метафора Солженицына, столь широко распространившаяся и столь долго используемая, была продуктивным образом поставлена под сомнение новейшими исследованиями. Хотя сам Солженицын, предполагая, что вся советская жизнь в большей или меньшей степени состоит из зон, как бы предвосхитил современные подходы, метафора архипелага часто использовалась, чтобы показать, что лагерный мир был настолько же замкнутым, насколько и географически отдаленным. Напротив, исследования XXI века подчеркивают тот факт, что многие лагеря имели «дырявые» границы и свободные группы населения могли смешиваться с несвободными[4]. В них также поднимается важная проблема сопоставительного плана, о которой речь пойдет ниже: размытые границы между вольным и подневольным трудом.

Таким образом, компаративные исследования перемещают ГУЛАГ, используя выражение К. Браун, «из одиночного заключения» в основное русло советской истории [Brown 2007]. Для этого необходимо понимать связи, отслеживать взаимодействия и проводить параллели с более широкой советской цивилизацией за пределами колючей проволоки. Эту книгу открывает серьезная попытка известного российского историка сталинизма О. В. Хлевнюка проследить взаимосвязь между Гулагом и «не-Гулагом». Именно Хлевнюк наиболее точно и систематично придерживается компаративного подхода, но такой подход также присутствует почти во всех главах книги. Так, например, У. Белл рассматривает интегрированность сибирского ГУЛАГа в общую экономику войны, А. Сиддики помещает научные шарашки (группы инженеров и ученых в ГУЛАГе) в более широкий контекст истории советских специалистов. Сиддики описывает, как иллюзия бесплатного принудительного труда даже побудила НКВД к попыткам нацеливать научно-техническую интеллигенцию на профессии, полезные для деятельности ГУЛАГа, например профессию геолога, чтобы потом путем ареста «вербовать» на работу на горнодобывающих или промышленных предприятиях. Д. Хили, в свою очередь, рассматривает ГУЛАГовскую медицину и лагеря для инвалидов в свете общей советской политики по отношению к инвалидам. Будучи неотъемлемой частью авторских интерпретаций, подобные параллели способствуют возвращению ГУЛАГа в историю Советского Союза в целом.

Наконец, ставится под сомнение резкость перелома 1956–1958 годов, которую принято подчеркивать в исторических исследованиях. Научный подход к проблемам лиц, вернувшихся из ГУЛАГа, интеграции выживших узников в советское общество и тесной связи лагерей ГУЛАГа с их окружением показывает, что она преувеличена. Все три фактора присутствовали, в частности, в поселениях и даже городах, возникших вокруг лагерей и продолжавших существовать после окончания эпохи сталинских массовых репрессий [Добсон