Работаю актером - Михаил Ульянов

Да, есть и легко живущие при искусстве, порхающие, хватающие огрызки и наедающие себе солидное брюшко и с большим апломбом разглагольствующие об искусстве вообще к о своей роли в нём в частности.

Да, есть лицедеи, которым всё равно что играть, во имя чего играть, для кого играть, лишь бы это было эффектно, броско и лишь бы о нём сказали: «Ах, душка, как он прекрасен!» Да, есть халтурщики, присосавшиеся бездари, держащиеся болтовнёй и суетливой, бесполезной деятельностью на ниве общественной работы в театре.

Да, есть. Есть много и других разновидностей. Но не ими жив театр, высокое искусство. Есть и истинные служители этой изменчивой и коварной богини театра, кто удивляет и восхищает своим талантом, своим горением, своим желанием сказать людям с самом главном, о самом сложном, о самом необходимом, о самом насущном сегодня, кто готов работать день и ночь, готов до хрипоты отстаивать свою позицию, готов потерять многое, но не главное — свой взгляд на жизнь и искусство, кто готов вновь и вновь стучаться в сердца и души людей со своим сокровенным, кто искусство понимает не как удовольствие, а как высокую миссию. И таких немало. Размышляя сегодня о моём столь любимом деле, я не могу не вспомнить хоть некоторых из них.

Михаил Фёдорович Астангов. Вот кто действительно служил сцене.

Театр был не только делом его жизни — это было самое святое для него место. Эта благоговейность выражалась и в том. как он готовился к спектаклю, как он приходил на спектакль, как он жил во время спектакля — очень сосредоточенно, собранно, суховатосурово, — и даже в том, как он относился к театральному костюму. Он никогда не позволял себе бросить после спектакля костюм, он всегда его сам аккуратно вешал на вешалку и только в таком виде отдавал костюмерам. В этой кажущейся мелочи сказывалась его любовь к своему делу, его преданность. Для Михаила Фёдоровича не было мелочей в театре. Всё было подчинено главному — сцене. Он был актёр в самом высоком и прекрасном смысле этого слова.

Что греха таить, сейчас такой актёр вырождается. Суетность предельная замороченность, метания между театром, кино, радио, телевидением заставляют актёра смотреть на что-то сквозь пальцы, прибегать подчас на спектакль не только несобранным, а даже не успевшим снять грим после киносъёмки или выступления по телевидению, Астангов был не такой. Он тоже много снимался работал на радио, на телевидении, но никогда не позволял себе прийти на сцену внутренне не подготовленным, несобранным, неодухотворенным.

Михаил Фёдорович был нелёгким, а подчас и суровым и беспощадным человеком, если дело касалось театра, сцены. Сколько было серьёзных споров, резких отповедей, когда Астангову казалось, что нет святости, нет трепетнейшего отношения к искусству. Иногда его за это корили. Он сам потом мучился, бывало, и извинялся за свои резкости. Но вот опять оскверняли, по мнению Михаила Фёдоровича, сцену, и опять гремел его прекрасный голос, наполненный болью, гневом и недоумением: «Как же так можно?»

Мне рассказывали, что однажды на концерте в студенческой аудитории, где бесконечно входили и выходили из зала, он прервал своё выступление (а играл он Ричарда III) и с большой болью стал говорить студентам о театре, о внимании к актёру, об актёрском творчестве.

Он был беспощаден, суров и к себе. Он приходил на сцену (не важно, была ли это сцена театра или клуба), чтобы отдать людям всё лучшее, всё самое трепетное, всё самое ценное. Но, отдавая всего себя, он требовал внимания и любви к театру, к актёру.

В любом коллективе случается, что, не желая ссориться с коллегой, кривят душой, оценивая его исполнение. Я не встречал более нелицеприятного товарища по сцене, чем Астангов. Он не знал скидок на молодость, на старость. Если работа ему не нравилась, его суждения бывали резки. А так как Михаил Фёдорович был требовательным человеком и его критерии были всегда высокими, то не так уж часто он хвалил и поздравлял с успехом.

Оценки его были метки и беспощадны. Об одном спектакле он сказал: «Это дырка от бублика». Я помню, как после неудачного спектакля «Ромео и Джульетта» в нашем театре он сказал о моём исполнении роли герцога (а мне хотелось сыграть молодого, воинственного, резкого правителя): «Это какой-то урядник с плёткой». И мне же он сказал как-то на репетиции: «Михаил Александрович (хотя я работал второй или третий год в театре), вчера слушал вас по радио — вы славно прочли отрывок из «Молодой гвардии».

Огромный, сокрушительный темперамент, прекрасный, могучим голос, которым он владел в совершенстве, яркая, чёткая дикция (Михаил Фёдорович часто возмущался небрежностью к слову к донесению слова со сцены), виртуозная актёрская техника и тончайшая, филигранная отделка ролей отличали Астангова во всех его работах.

Незабываемы его умнейший, философски смотрящий на мир трагичный Маттиас Клаузен — одно из самых замечательных созданий Астангова на вахтанговской сцене; его бесстрашный и одинокий, такой прекрасный в своём мужестве и в своей поэзии Сирано де Бержерак; его респектабельный, благообразный внешне и испуганный, трусливый, в чём-то смешной, не понимающий, что происходит вокруг, Пастухов в «Первых радостях».

А его Станислав Комаровский в фильме М. И. Ромма «Мечта»! Это филигранный шедевр актёрской работы. Его знаменитое: «Кофе пролито на блюдечко!»— я и сейчас слышу, настолько это было точно. Каждая интонация, каждый жест, вся линия роли, весь внутренний мир героя точнейшим образом взвешены, проработаны и отточены.

Актёр могучего темперамента и богатейшей душевной жизни, он никогда не надеялся только на свои природные данные. Всё им проверено, всё тысячу раз обдумано, и лишь тогда включал он темперамент, раскрывал всё богатство внутренней жизни. Есть актёры, про которых говорят, что это актёры техники, и есть актёры, про которых говорят, что это актёры нутра. Михаил Фёдорович счастливо сочетал в себе оба этих необходимых качества, без которых нельзя быть большим актёром. Астангов же был актёром выдающимся. Это был аскетически преданный театру человек. Отсюда его суровость, его непримиримость. Но это в работе. А в жизни Михаил Фёдорович был жизнелюбивым, хлебосольным человеком. Он запомнился мне как непревзойдённый собеседник за столом, весёлый, озорной. И тут он был актёром — так в нём била ключом творческая жизнь. Это тоже зрелище. Это тоже талант.

И ещё один пример, нечаянная радость моей юности — Николай Черкасов.

Когда я учился в Щукинском училище, приехал на гастроли в Москву Ленинградский театр имени Пушкина, знаменитая Александринка, и нас, студентов, взяли играть массовки в «Великом государе» и в «Суворове». Тогда в Пушкинском театре было немало больших актёров: Николай Симонов, Василий Меркурьев, Юрии Толубеев, Александр Борисов, Николай Скоробогатов и, конечно, один из самых известных и самых любимых зрителем, истинно народный артист Николай Константинович Черкасов. И вот мы, мелюзга голодная, стояли на сцене рядом с ними, и как мы были счастливы.

Непостижимо высокий или, вернее сказать, длинный, как-то жутко над всеми возвышающийся, странно изгибающийся, словно злой дух, Иван Грозный Николая Черкасова производил какое-то магнетическое воздействие.

В фильме Эйзенштейна это тоже была своеобразнейшая актёрская работа: удивительная пластическая живопись роли, и изощрённость, и прихотливость, и надорванность, и сдвиг душевный. Какой-то вывихнутый человек. Но это там, на экране, а во время спектакля мы стояли с ним рядом, слышали дыхание, видели пот на лице, понимали, что, бросая посох в сына Ивана, Черкасов рассчитанно и выученно делал это. Но даже такая опасная для актёра близость не сбавляла ни напряжения, ни потрясения от его игры. Может быть, это были те первые актёрские минуты, когда мы действительно жили по правде, — мы, приклеенные к бороде бояре, боялись такого царя, и мы, студенты, преклонялись перед таким артистом. Он был для нас недосягаемой личностью. Как-то после утреннего спектакля кто-то из нас (только не я, у меня бы язык не повернулся) попросил Николая Константиновича сфотографироваться с нами. Очень охотно, приветливо и как-то чрезвычайно по-простому он согласился.

Мы зашли в фотоателье в проезде Художественного театра рядом с МХАТом, где шли гастроли театра, фотограф расположил нас живописной, как ему казалось, группой, и через несколько дней мы получили фотографии, которые нам подписал Николай Константинович: «Дорогим моим боярам на память». Это дорогая для меня фотография.

И ещё об одном человеке, с которым меня на какое-то не очень долгое время свели актёрские пути-дороги, я хочу сказать несколько восхищённых слов.

Кажется, её первая роль была в фильме «В огне брода нет». Это было лишь начало её пути. Начало не финал — оно не венчает дело, а начинает, и что там впереди — кто знает. И сколько я видел блестящих начал и более чем скромных продолжений…