Детские рассказы - Александр Сергеевич Стрекалов

не помогая себе передними, да ещё и на велосипедах ездили, роликовых коньках, – что он трепетал и благоговел перед ними как перед Господом Богом самим, один лишь немой восторг неизменно испытывая и слепое почтение. За величайшее для себя счастье и честь он почёл бы в такие минуты выскочить вон из сарая, подбежать и прикоснуться к каждому проходящему мимо жилища головкой, тепло их божественных рук на своей холке почувствовать, услышать слова одобрения и поддержки, нежности и любви. Он расцветал, наливался здоровьем и силой от людских прикосновений и похвалы с первых в жизни минут, великаном в собственных глазах делался…

Часто мимо сарая пробегали дети, хулиганя, играя и веселясь, оглашая громким смехом и криком округу. О-о-о! с какой неописуемой завистью он взирал на них – свободных, жизнерадостных и непоседливых, ни от кого уже не зависимых, могущих гулять целый день, играть и шалить где попало!

После таких пробежек и односторонних встреч ему всегда становилось грустно.

«Почему?! ну почему меня не пускают к ним?! – тихо горевал Пушок, сердясь и на родителей, и на хозяев, глазки слезящиеся от дверной щели отрывая. – Мне ведь тоже хочется гулять и играть! Что я, хуже других что ли?!…»

В эти минуты горькие, воистину чёрные, безмерное счастье ненадолго покидало его: он впадал в меланхолию, становился несчастным…

Днём в сарай приходила хозяйка: кормила и поила его, порядок внутри наводила. Когда она приводила с собой сынишку, который, как слышал Пушок, обязан был ежедневно готовить какие-то там уроки, задания домашние выполнять, а утром ещё посещать какую-то школу, – тогда для ослика наступал настоящий праздник. Во-первых, Мишка (так звали сына хозяев), как настоящий друг, обязательно приносил ему что-нибудь вкусненькое всякий раз: то кусочек сахара принесёт, то печенье, а то и вовсе оранжевую морковку с репкой, любимую Пушка еду. А во-вторых – и это было главнее, ценнее, и значимее во сто крат и сахара, и морковки, и репы – те десяток-другой минут, пока Мишка находился рядом, доставляли неизъяснимое наслаждение им обоим, обоих душевно подпитывали и подбадривали.

Повиснув на четвероногом дружке как на дереве, мальчик крепко-крепко за шею его обнимал, нашёптывая при этом бархатным голоском ослику в самые уши:

– Пушок, миленький мой! дорогой! какой ты хороший! Я тебя очень сильно люблю, очень! и никогда никому не дам в обиду! никогда!… Мы всегда-всегда – помни об этом – будем вместе…

У ослика от этих слов кружилась и туманилась голова, а в глазах, как и в первый день, появлялись сладкие слёзы. В минуты те незабвенные и неописуемые у него всегда возникало желание сделать что-нибудь этакое – фееричное и необыкновенное, доселе невиданное никем! – что соответствовало бы хоть чуть-чуть творившимся в его душе празднику и восторгу: наизнанку хотелось вывернуться, подпрыгнуть до потолка, через голову вверх ногами как клоуну в цирке перевернуться.

Когда остывали и слабли жаркие Мишкины объятия, он головку кружившуюся из его тонких ручонок высвобождал, пригибал её по ослиной привычке и потом тыкался ею отчаянно, страстно мальчику в плечи, животик, грудь, до сердца ребячьего будто бы силясь таким манером дотронуться… Потом, когда Мишка отпихивал его от себя, когда уставал от подобного рода нежностей, он ножками взбрыкивал очумело и так же очумело начинал по сараю кругами носиться, по пути всех сбивая дурашливо, бодая, лягая, расталкивая, – чем хозяйке здорово досаждал, заставлял её на него ругаться… Так он благодарность свою безмерную проявлял… и любовь ослиную…

Ну а потом настал день – он не мог не настать по всем законам развития, не имел на то никакого права, – когда хозяин его посчитал, что около месяца промаявшийся в сарае Пушок достаточно уже окреп, подрос, поумнел, возмужал – хотя сам-то ослик ни капельки не сомневался в этом со дня своего рождения, – и что его можно смело теперь выпускать на улицу: к людям, к жизни поближе. Разве ж забудешь тот день! из памяти когда выкинешь!

Утром, как только хозяин зашёл к ним в сарай и во всеуслышание объявил об этом, Пушок, огласив округу радостным воплем, как ужаленный вскочил на ноги и, сломя голову, бросился к двери, забыв про еду и сон. Подбежал, попробовал было грудью сам дверь открыть, чтобы этаким молодым петушком на желанную волю выскочить. Но дверь открывалась туго – на пружине толстой была, – и ему не поддалась; только чуть-чуть поскрипела – поворчала будто бы на него, торопыгу несносного, неугомонного. Тогда он, расстроенный, повернулся назад и с мольбой посмотрел на хозяина, всем видом своим умоляющим как бы ему говоря: ну выпустите меня пожалуйста, одного выпустите, не бойтесь! Не пропаду!

– Подожди, подожди, сосунок. Ишь, не терпится ему, пострелёнку. Набегаешься ещё и напрыгаешься, наломаешься за целую жизнь: она только-только у тебя начинается, – ласково пожурил четвероногого малыша хозяин, кормя его родителей в этот момент и даже и не думая дверь открывать, даже и с места не сдвинувшись.

Обиженный этим Пушок понуро стоял у выхода и с видом безнадёжно-несчастного существа смотрел то на бессердечного хозяина: как тот в обшарпанные кормушки лениво ячмень подсыпал и разгребал его там ровным слоем, – то на сонных родителей: как они, не спеша и безо всякого аппетита и удовольствия, как казалось, ячмень пережёвывали вперемешку с пересохшей за ночь травой. И делали это так бесстрастно, нудно и очень и очень медленно! – словно еда для обоих была тяжкий изнурительный труд или ритуал постылый.

– Ну быстрее, мам, пап! пожалуйста, быстрее! Что вы там оба так долго возитесь?! с такой неохотой и скукой этот ячмень жуёте?! – не переставая, жалобно просил он их; кис и грустнел всё больше…

Наконец, завтрак закончился с Божьей помощью, с родительской помощью освободились от ослиной трапезы ясли. Хозяин, сняв с вешалки узды и сбруи, к выходу тогда подошёл и осторожно, боясь придавить стоявшего в проходе малютку, распахнул настежь скрипучую деревянную дверь; потом нагнулся, кол под неё подсунул, закашлялся. После чего, разогнувшись, с улыбкой посмотрел на Пушка, легонечко его подтолкнул коленом под попу: ну-у-у, чего, мол, стоишь и дрожишь? выходи давай, чертёнок ты этакий, коли так рьяно на улицу рвался, есть всем мешал.

Мощный поток свежего летнего воздуха, густо с птичьим гомоном перемешенного, ярким солнечным светом и всевозможными кружащими голову запахами и испарениями, благодатно хлынул на ослика с трёх сторон, будто бы благоухающей простынёй с головой окутал, дурманя его, непоседу, сводя с ума, кровушку в нём будоража… И он, одурманенный и счастливый, утренней свежестью и красотой будто бы зельем лихим опоённый,