Тварец - Денис Гуцко

— И поэтому ты весь день с Лешкой. Один.

Дальше, уже оправдываясь:

— Просто напомнила. Суббота ведь завтра. А то в прошлый раз тебя куда-то вызвали. Встречать кого-то. Или провожать. Лелика на этот раз некуда сбагрить: мои ж на даче.

Участливо:

— У тебя что-нибудь случилось, Жень?

Эта ее усугубляющая участливость… Лучше уж огрызнись в ответ, поскандаль по-человечески. Обидься. Поплачь. Прекрати, наконец, вести себя как наемная нянька с ребенком из новорусской семьи.

— Надя, ничего у меня не случилось. Тебе от этого легче?

Помолчала немного. Тишина какая-то шаткая — будто во время паузы в разговоре она успевает что-то сделать: помахать кому-то рукой, переложить что-то на столе, перейти с места на место.

— Ладно, Жень, обнимаю.

Кудинов нажал на “отбой”.

Быть с нею легким он сумел совсем недолго. Спекся сразу после свадьбы. Но Надя, казалось, этого до сих пор не заметила. Как в самом начале она говорит: Женек, обнимаю, — и миллионы шелковых колокольчиков рассыпаются в ее голосе… Черт! Сам он переживает с Надей необъяснимое волнение, тревогу сродни агорафобии. Она так невозмутима, ее всегда так много, так много, так непреодолимо много. Нет, быть с нею легким невозможно.

— Такие вот дуршлаги, — пробубнил Кудинов.

Еще раз всмотрелся в тени у себя под ногами, примериваясь к неуступчивой метафоре.

Пятница, как водится, дожимает — напоследок командует: ап! “Ну-ка, в стоечку, в стоечку. Держим-держим-держим”. Но сегодня Кудинов вне игры. Дел пятничных не осталось, понедельничные затевать глупо. В окна переходной галереи, выходящие внутрь банка, ему видны кусок холла и оперзал. По залу стелется бубнеж рекламных роликов, транслируемых на огромную “плазму”, над галереей гудит вентиляция. В отделе вкладов несколько смурых дерганых клиентов. Верзила с мотоциклетным шлемом самый непоседливый. Боится не успеть до закрытия. То кинется к кассе, то — обратно в кресло. Шлем его — распухший бедный Йорик — бултыхается, насаженный на крюк согнутой руки. То в одном, то в другом коридоре за спиной Кудинова цокотят каблуки — то начальственно вальяжные, то служиво-рысистые. Из подземелья кассы, открытой для проветривания, долетают обрывистый писк и бульки смеха — все, что осталось от голосов кассирш по пути на поверхность.

Жалюзи нашинковали солнце на тонкие золотые полоски…

Вспомнив тени-дуршлаги, Кудинов раздраженно морщится: пристанет же!

Вот именно эти минуты — не честные последние минуты рабочего дня, а лживые, двуличные минуты перед теми, последними — стабильно вгоняли Кудинова в тоску. Старался проскочить их, подбирая самое бессмысленное занятие — вроде подготовки отчета о запросах газетчиков, на которые все равно никто никогда не отвечал. Кудинов давно заметил, что именно бессмысленный труд лучше всего скрепляет этот ежедневный разрыв временного континуума: тоску сменяет сладкая истома обреченности — демон скуки милостиво принимает жертву… Ко всему прочему Башкиров имел привычку эдак в полшестого наведываться в кабинеты с каким-нибудь неотложным заданием. В какой сунется, угадать невозможно. Правило про снаряд и воронку не работает: может в один и тот же отдел и два, и три раза подряд шарахнуть. Все должны быть на местах, желательно в трудовом загибе. Иначе можно отхватить сюрприз под дых:

— Мне это нужно к двенадцати в понедельник, потрудитесь не задерживать.

Возможно, вернуться к себе и сыграть в финишный рывок не помешало бы. Идти к Башкирову с отпускным заявлением Кудинова отговорила секретарша Лилечка:

— Кажется, его Москва сегодня отымела. Я, правда, не уверена. Но звуки из кабинета были, знаешь… Ему Дударев звонил. Смотри, конечно… Я бы не рискнула.

Он тоже — не рискнул. Но, что называется по случаю, вполне мог бы про отпуск свой ввернуть. Вламывается к нему Башкиров — а он, отрывая от монитора сосредоточенное свое лицо, говорит: “Можно к вам зайти, Дмитрий Семенович?”. А подтекст такой — дескать, как удачно вы нас навестили, а то секунды свободной нет к вам выбраться. Башкиров, не решаясь отмахнуться от взмыленного героя: “По какому вопросу?”. А он, устало, но сдержанно пожимая плечами:

— Вы отпуск обещали. В июне. Июнь скоро кончится…

— Заявление готово? Давайте подпишу.

Может. Вполне.

И вот оно, вот — устроиться на лоджии, включить ноутбук… правой кнопкой “мыши”: создать новый… и слово за слово — то путаным выплетая узором, то сваями вбивая во временно безжизненную пустошь… ну, здравствуй, новый мир, я твой создатель…

Конечно, с большим удовольствием Кудинов положит ему на стол заявление об увольнении — но это потом, потом. Аккуратно нужно с мечтой. Мало ли. Как с земным давлением после резкого подъема с глубины: рванешь наверх, и вот оно, готово — кессонова болезнь. Рвота, трясучка, обморок. Грубая палубная проза, боль и антисанитария — а все из-за банальной нетерпеливости. В общем, приближение счастья — не повод для идиотизма.

Он поворачивается к другому ряду окон, выходящих наружу — и видит Башкирова. Его затылок: две тугие розовые складки, подернутые редким пушком. Башкиров идет к машине. Складки пружинят в такт его шагам. Приостановившись на секунду-другую, Башкиров поворачивает голову: что-то привлекло его внимание. Складки скручиваются в продолговатый мясной крендель. Башкиров улыбается, и, проследив за его взглядом, Кудинов видит молодую узконосую дворнягу, азартно гоняющую большой белоснежный мосол по банковской парковке. Проявление простецки-человеческого в господине Башкирове, как обычно, кажется Кудинову особенно отвратительным, будто он застал его за жутчайшим извращением. Кудинов отворачивается от окна.

— Уехал? — спрашивает его появившийся в другом конце галереи завхоз Гена.

— Уехал, — отвечает Кудинов.

— Ну и … с ним! — заключает Гена и смачно потягивается.

Ничего, в понедельник никакая Лилечка не встанет между ним и Башкировым: обещал отпуск — отвечай за базар.

Голуби, точно выздоравливающие больные, бодро ковыляют мимо фонтана. Кудинов представляет себе, как они переговариваются по дороге: у кого где ноет, сколько “заряжено” врачам.

К истории о поваре-пиромане он давно остыл. Это будет повесть о выжившей Джульетте. Современность. Антураж и детали изменены, только суть. Она просыпается и обнаруживает возле себя труп Ромео. Пытается покончить с собой, но это оказывается не под силу хрупкой интеллигентной девушке — так, легкое ранение. Ее находят родственники. Женщины в истерике, Джульетта подавлена. Организатор похоронного трюка, чудаковатый профессор по фамилии Монах, идет под суд за непредумышленное убийство Ромео — и тянет за собой Джульетту. Дескать, она все затеяла, а он, Монах, сдуру поддался уговорам, которые в известном смысле являлись не чем иным, как шантажом — учитывая влиятельное положение Джульеттиных родителей…

Кудинов вдруг замечает, что на остановку подошла его маршрутка, и бросается к открытой двери, из которой торчит плотная гроздь задов вперемешку с локтями и сумками. Немного усилий и Кудинов — еще одна ягодка в маршруточной грозди.

Дергая ногой, на которой повисла наполовину снятая кроссовка, Леша повторяет:

— Пап, хочешь, я тебе покажу, что я сегодня нарисовал? А, хочешь?

Кудинов столкнулся с Надей и Лешей у подъезда. Так глубоко погрузился в Джульеттину историю, что не сразу их признал. Остановилась перед ним женщина, плечо оттянуто рюкзаком, держит за руку мальчика, говорит: “Привет”, — целует в щеку. Оказывается: его жена, ведет сына из школы…

— Пап, показать?

Надя уже хлопочет на кухне: заваривает Леше его пищеварительный чай, греет в ведре воду — горячую снова отключили.

Кудинова манит диван. Но отцом нельзя быть по расписанию, к тому же не так это сложно — посмотреть картинки. Соглашается:

— Конечно, хочу.

Лешка выстреливает кроссовкой под диван.

— Ой! Ну, я потом достану.

Быстрым плещущим движением, как будто умывается, он отбрасывает с глаз отросшую челку:

— Идем?

— Пора тебя постричь, — размышляет Кудинов, ероша сыну волосы.

Леша отстраняется, заново прибирает челку.

— Идем, пап.

В руках у Леши блескучая пластиковая папка — видимо, выужена из рюкзака. Серебристо-сиренево-желтая. Переливается.

Они устраиваются на диване. Леша вручает папку с рисунками отцу и вытягивается во весь свой семилетний рост на широкой диванной спинке. Не успевает Кудинов открыть папку, сын скатывается вниз, выхватывает ее.

— Здесь на резинках, — Леша срывает резинки с уголков папки и, скомандовав: “Смотри”, — возвращается на свое любимое лежбище.

На тонком мелованном картоне — карандашные рисунки. Обычные предметы и персонажи, которыми взрослые традиционно заселяют мир детей: так рисуется зайчик, так белочка, так яблочко, а вот так — во-о-от так — груша.

— О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…