Мои враги - Виктория Токарева

— Что значит «выгнать»? — грозно вопрошала она. — А Саша? (Так зовут мою внучку.) Ты хочешь проводить с ней эксперименты? Я не хочу.

— Но ведь я тоже человек, — напоминала я.

— Тебе сколько лет?

— Сорок восемь.

— А Саше?

— Три.

— Ну так…

Я вздыхала. Я — уходящая натура. Со мной можно не считаться.

Я звонила мужу в Лос-Анджелес. Ему там нравилось, а мне нет.

— Они на меня плюют, — говорила я мужу. — Мне разрешают только платить.

— Приезжай ко мне, — говорил муж.

— А что я у тебя буду делать?

— То же самое. Писать картины.

Я молчала. В Америке не рисуется. У меня что-то меняется в мозгах. В Америке я рисую как по лекалу, как будто это не мое, а чье-то…

— Я не могу их бросить, — говорю.

И это главное. Я — человек ответственный. Я отвечаю за своих девочек, большую и маленькую. А если я их брошу, тогда, значит, я поступлю как вулканолог.

Анька понимала, что ее позиции крепки, и набирала обороты. Я стала ее побаиваться. Мне казалось, что она может меня обругать и даже стукнуть.

Постепенно у меня стало повышаться давление. Врачи говорили, что это реакция сосудов на постоянный стресс. Надо убрать стресс, тогда давление нормализуется.

Убрать стресс — значит убрать Аньку. Убрать Аньку — ранить внучку. Если выбирать между мной и внучкой… Никто даже и не будет выбирать. Внучка главнее, поскольку маленькая, беззащитная и беспомощная. А я — большая, перезрелая и самодостаточная. Значит, оставалось ждать чего-то, неизвестно чего, и я ждала. Покорно, как лошадь под дождем.

ТАНЬКА

Танька — жена моего отца Игоря Константиновича Волкова.

В детстве я видела его редко. Отец был занят наукой. Его волновала тема бессмертия. Человек живет по программе: рождается, развивается, формируется — это первая фаза. Потом расцветает, цветет и отцветает — вторая фаза. А дальше — стареет и умирает.

Отец хотел найти в организме «часы жизни» и перекусить проводок, который связывает вторую фазу с третьей: расцвет со старостью. А такой проводок есть. И если его вовремя перекусить — расцвет затянется до бесконечности. В сущности, это и есть бессмертие. А возможно, оно уже было. Моисею, который водил евреев по пустыне, было четыреста лет. А Сара своего первенца родила в девяносто. Может быть, это миф. А может, и реальность.

Отец приблизился к этой разгадке, но отвлекся на зов любви. Он улетел из семьи, как птица, и свил себе новое гнездо. Но из нового гнезда он тоже улетел, или выпал, или его вытолкали, после чего он запил и потерял человеческий облик.

Такого вот, потерявшего облик, его подобрала Танька, отогрела, отмыла и сунула себе под юбку.

Под юбкой отец воскрес, взялся за диссертацию и получил Государственную премию. Президент страны вешал ему значок на лацкан пиджака. А мой отец растерянно улыбался и произнес благодарственную речь. Поблагодарил президента и свою жену Таньку.

Танька не выдержала бремени славы и охренела. А может, она всегда была такая. Я ведь не знаю.

Ее главная задача жизни — развести нас с отцом как можно шире — так, чтобы мы забыли лица друг друга.

Когда я звоню, она спрашивает:

— Зачем? Что ты хочешь?

— Отца хочу.

Но Танька не верит. Она подозревает, что я хочу его деньги, дачу или лауреатские возможности: больницу, путевку в санаторий.

Я понимаю, что через Таньку мне не пробиться.

— Как он себя чувствует? — спрашиваю.

— В соответствии с возрастом, — отвечает Танька.

Это значит, отцу не удалось перекусить проводок. Он вступил в третью фазу — старения.

— Врачи говорят, что у него ишемия, — сообщает Танька.

— А что это значит? — пугаюсь я.

— Сужение сосудов. Есть вероятность инфаркта.

— Может, я к нему зайду?

— Зачем?

— Повидаться.

— Зачем?

— Я его дочь вообще-то, — напоминаю я.

— И что?

Вот тут действительно нечего сказать.

Было время, когда Танька окучивала отца. Она старалась мне понравиться и связала в подарок шапочку и шарф. Подарила. Это был дружественный знак. Я, в свою очередь, отыскала среди своих ранних картин «Одуванчики» и отвезла в подарок. Я вообще очень люблю рисовать одуванчики — прозрачные сферы. Совершенство своего рода.

Я взяла картину и заехала к Таньке. То, что я увидела, поразило меня раз и навсегда: в центре комнаты лежал стог овечьей шерсти. Рядом — прялка допотопных времен. За прялкой — Танька. Прядет, как Арина Родионовна.

Зачем? Разве в магазинах нет готовой шерсти в клубках? Потом сообразила: себестоимость, изделие из магазинной шерсти стоит в десять раз дороже. На порядок выше.

Со временем Танька и отец переехали в новую квартиру. Но стог так и остался стоять в углу, и прялка рядом. Многие думали, что это дизайн. Никому в голову не приходило, что древняя прялка — орудие производства. Натуральное хозяйство. Не хватало, чтобы Танька держала на балконе овец и сама их стригла.

Во время перестройки отец ничего не зарабатывал. Ученые оказались не нужны.

Мой муж по-быстрому смотался в Америку. Он там спокойно работал, ему адекватно платили. Никому ничего не надо доказывать.

Отец не мог оторваться от своей лаборатории. И не хотел. Это было высокое сообщество умов и сердец. Они делали общее дело и служили ему. Общее дело — это смысл жизни. А кто же бросает смысл? Это все равно что бросить веру.

Танька пряла изо всех сил, ость от овечьей шерсти летела в пространство, проникала в легкие. Танька кашляла.

Отец остался на нищенских деньгах. Танька пряла и сучила грубую нитку. Вязала шали.

Я, как художник, видела несомненный вкус и стиль. Но кто сейчас носит такие тяжелые, громоздкие шали? И главное — куда?

— Иностранцы покупают, — сказала Танька. — Я эти шали сдаю в художественный салон. Если хочешь, я могу тебе уступить… вот эту.

Танька показала мне серую ячеистую шаль, похожую на рыболовную сеть. К ней были приделаны терракотовые и желтые цветы. Каждый цветок был вывязан особой вязкой.

— Красиво, — отметила я.

— Тысяча долларов, — сказала Танька.

Я поперхнулась и промолчала. Я не ношу шали, у меня не хватает роста. И еще одно: с учетом наших отношений могла бы продать дешевле. Могла бы и подарить.

В комнату вошел отец.

— Посмотри, как красиво, — сказала Танька.

Я стояла, покрытая шалью.

— Нет, тебе не идет, — определил отец. — В этой шали ты как Азучена.

— Кто это? — спросила Танька.

— Старая цыганка, — объяснила я. — Из «Алеко».

— А где это? — не поняла Танька.

— Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. В Бессарабии, — сказал отец и закурил трубку.

У отца — особый табак с ароматом виски и вишни. Я с наслаждением вдыхаю. Этот запах для меня — запах отца.

— На что мы будем жить, если у тебя будет инфаркт? — задумчиво произнесла Танька.

— А почему у меня будет инфаркт? — слегка обиделся отец. — Может, у тебя будет инфаркт?

— У меня — не страшно, — сказала Танька. — Я здоровая. А у тебя все остальные органы скомпрометированы.

Отец пожал плечами.

На стене висела Танькина фотография в молодости. Танька была похожа на Мерилин Монро, но лучше. Более строгая, не такая сладкая. Она и сейчас красивая, если приглядеться. Мешает выражение лица. В лице — постоянная тревога: будет или не будет инфаркт? Купят или не купят шаль?

А отец думал о бессмертии. Голова — в облаках. То, что на земле, ему было совершенно неинтересно. Все земное лежало на Таньке.

Иногда Танька меня угощала. Я не ела. Боялась отравиться. Танька предлагала то, что следовало выбросить. Например, сдохшую колбасу. Она доставала кусок, рассматривала его, нюхала. Потом отрезала внешний зеленый слой, а следующий — менее зеленый, но все же скользкий — предлагался мне.

Я стеснялась за нее — не за колбасу, а за Таньку, и придумывала причины. Например, я на диете. Или: я уже завтракала (или ужинала). Хотя следовало сказать: «Съешь это сама. А я посмотрю — выживешь ты или нет».

Я приглядывалась к Таньке. То, что ею двигало, — не просто жадность. Это — служение идее. Идея — экономия средств. Танька, как солдат на посту, стояла на страже каждой копейки.

Я уверена: угощать — это большое удовольствие для двоих. Для того, кто ест, и особенно для того, кто угощает. Дает. Давать приятнее, чем брать. Но у Таньки другие приоритеты. Ничего не давать. Никому. Никогда. У нее была для этого фраза: «А почему я должна?» Она никому ничего не должна. Ей все должны. За что? За то, что она — Мерилин Монро, и даже лучше. За то, что Волков — лауреат Государственной премии. И вообще…

Настало лето. Танька и отец засобирались на юг. В Ялту. Туда же засобиралась моя дочь Лиза. Они ехали большой студенческой компанией.

Я не хотела, чтобы Лиза жила в палатке и спала на земле. Я боялась за ее почки.