Пельменная номер восемь - Мирон Высота

на две дырочки.

— Галя, не отпускай пока! — закричала женщина на раздаче. Мужики в очереди заволновались.

— Что такое?! — ответила на гул возмущения Галя за кассой. — Вас скока? А нас трое, разбушлатились, понимаешь, тут!

Едаков скептически осмотрел два оставшихся у него в тарелке пельменя.

— Надо еще взять.

— Двойную на всех, — согласился Завьялов.

— Две двойных, и еще по 50, и сметаны, — кивнул Туманский.

— Куда столько? — только и успел крикнуть ему вслед Едаков, но Туманский уже толкался в очередь на кассу.

Еще одна женщина, тоже широкая, статная, в косынке и халате, прошла, неся на высоко поднятых руках два противня с пельменями, чуть посыпанными мукой. Очередь на раздаче одобрительно зашевелилась. Очередь на кассе нервно задергалась.

— Да, я стоял, мужики! — донесся крик Туманского.

— Куда ты мне железки свои суешь! — рявкнула на кого — то Галя. — На паперти стоял?.. И мне не надо!

Пельмени лавиной обрушились в бурлящий чан. Пар ударил в потолок. Женщина на раздаче взяла огромную шумовку и стала ею помешивать кипящее варево.

— Знаешь, что странно? — спросил Завьялов.

— Что? — Едаков был задумчив, он размышлял ослабить ему еще ремень или подождать.

— Что они у них не слипаются. Я если сам вот такие точно варю, у меня обязательно или мясо выскочит, или слипнуться.

— Да уж, — Едаков схватился уже за ремень, но передумал.

— Я тут стоял в очереди и размышлял, — заявил вернувшийся с подносом Туманский. — Вот эти тетки… Галя вот эта и две другие. Это мойры. Стопудово. Опростившиеся. Кондовые, но те самые мойры. Хотя, может и другие… надо это обдумать хорошенько…

— Обязательно, — сказал Едаков, борясь с ремнем.

— Мужики, перец передайте, — спросили с соседнего столика.

Туманский сунул не глядя перечницу и нетерпеливо притопнул ногой.

— Что — то ты Едаков совсем не таков. Что у нас там про концы и копыта?

— Едаков — не таков, — повторил Завьялов.

— Смешно, — покивал Едаков. — Я думаю, что мы имеем дело с процессом. Потому «откинуть» слово важнее. Он как бы первостепенное. А концы или копыта, это уже вторично.

— Да ни хера, — возмутился Туманский. — Что это вообще за «отдать концы»? Моряк он что ли?!

— Тише ты орать!

— А я не ору!

— Предлагаю заменить на «скопытиться», — примирительно встрял между товарищами Едаков.

— Хорошее слово, — согласился Туманский. — А твое откинуть концы — это все равно херня какая — то. Да, Едаков?

Едаков вместо ответа отправил в рот пельмень, сильно намазанный горчицей, довольно крякнул и в который раз утер пот.

— Что мы ее греем? — указал черным пальцем Завьялов на водку.

Товарищи выпили. Не чокаясь. Синхронно чавкнули пельменями.

— Упокоиться.

— Расстаться с жизнью.

— Отойти в иной мир.

— Кануть в небытие.

— Пойти дорогой… какой — то там дорогой, короче.

— Какой? — настаивал Туманский.

— Не знаю, — задумался Завьялов. — Вечной скорби, например.

— Хорошо. Отправиться в леса богатые дичью.

— Это как? — поинтересовался Едаков.

— По — индейски, как? — вскинулся Туманский. — Каком кверху. Не читал, что ли?

Едаков принялся примирительно жевать. Прожевав и проглотив, он сказал:

— Вознестись на небеса.

— Лечь в землю.

— Хитрые, да. Дать дуба.

— Уснуть последним сном.

— Сразу видно интеллигентный человек, — сказал Завьялов. — Двинуть кони.

— Подохнуть, — сказал Туманский.

— Было.

— Не было.

— Было, было.

— По — хорошему надо вообще записывать.

— Да, когда было — то?

— В начале самом. Едаков, скажи.

— Сдохнуть было.

— И че?!

— Я же говорю записывать надо.

— Ща, еще и писать.

— Да ладно уже.

— Все, заиграли, давай дальше, Едаков.

— Галя, не отпускай пока!

— Я ребят не могу уже, — сказал Едаков. Ремень у него держался на последней дырочке.

— Никто ж не заставляет. Мы доедим, да?

Завьялов кивнул. Стена солнечного света за стеклом дернулась и обрушилась. Видать набежали облака. Зато стало видно улицу. Не в фокусе, сильно размыто из — за пыльного стекла, но все же. По улице летал тополиный пух, неспешно отчаливал с остановки троллейбус.

— Тогда отдать Богу душу.

— Сыграть в ящик.

— С языка снял. Ебнуться!

— Договаривались же без мата, — вздохнул Едаков. Потом вздохнул еще раз, взял отложенную было в сторону вилку и ткнул ею пельмень.

— А сказал, что не будешь, — равнодушно отметил Завьялов.

— Едаков, — прищурился Туманский, — а хорошо бы звучало — Елдаков!

— Склеить ласты, — сказал Завьялов. И сам вспомнил, что это повтор, но благоразумно промолчал.

Едаков кивнул, примерился было еще к одному пельменю, но опять, громко вздохнув, отложил вилку.

— Сдаешься? — спросил Туманский.

— Выпилиться, — сказал Едаков.

— Хорошо, а! Вот это хорошо! Могешь! — Туманский утопил пельмень в сметане. — Приказал долго жить! А?!

— Достойно, — покивал Едаков.

— То — то! Следующий!

— Что — то там про белые тапочки, — после минутного молчания пробормотал Завьялов. — Точно, что — то с тапочками есть.

— Тапочки есть, а слова нет.

— Ну, не знаю… Быть в белых тапочках.

— Ерунда.

— Чушь. Но что — то есть, да.

— Ладно, тогда покинуть земную юдоль.

— Чего?

— Соглашусь. Отправиться на тот свет.

— Пировать в Валгалле.

— Не.

— Ты все время споришь! — опять закричал Туманский.

— Будете доедать? — Спросил их Едаков. Оба товарища отрицательно покачали головами. И Едаков пододвинул себе поближе тарелку с пятью последними пельменями. Вздохнул.

— Да, я не спорю, — сказал Завьялов. — Валгалла так Валгалла. Я, короче, пас.

— Покоиться с миром, — набив рот прошипел Едаков, — а еще знаешь как хорошо? Не с хреновиной, а мне мать такое делала — в пиалку уксуса и перца туда, вроде что — то такое.

— Уксус, уксус, уксус, — задумался Туманский. — Сейчас, погодите.

— Раз, — меланхолично произнес Завьялов. — Два.

— Ну, погоди считать, — замахал руками Туманский. — Есть у тебя варианты, Едаков?

Едаков понюхал последний пельмень, открыл было рот, но так и отложил его наколотый на вилку.

— Finire di penare, — сказал он.

— Чего это?

— Перестать страдать, — вздохнул Едаков. — По — итальянски.

— Так нечестно.

— Честно — честно, — надевая кепку сказал Завьялов. — На работу пора.

Обеденный перерыв заканчивался и в зале уже оставалось совсем немного народу. Даже Галя с кассы куда — то подевалась. Товарищи вышли на улицу.

— Ну, пока что — ли, — сказал Туманский. — Неохота на работу.

— После обеда всегда так, — согласился Едаков.

— На следующей неделе предлагаю слово «любить».

— Погнал, — Завьялов достал зажигалку и теперь пытался поджечь свернувшийся в трубочку у поребрика тополиный пух.

— Едаков — ты любил, когда — нибудь? Или только полюбливал, — заржал Туманский.

— Тема хорошая, — веско сказал Едаков. — Но не подходит.

— Точно, где мы, а где следующая неделя, — философски заметил Завьялов, чиркая зажигалкой. Лежалый пух отказывался хорошо гореть.

— Я даже не в этом смысле, — продолжил Едаков. — Просто зная тему, можно подготовиться.

— В натуре. Что — то я не подумал. — Согласился