В лесу - Борис Лазаревский

— А может быть, здесь сыро?

— Не. Какая сырость. Тут до марта месяца всю зиму объездчики жили. Это казенный дом был, а теперь его мой сын купил. В старших рабочих он служит на ремонте пути, так что летом больше на линии да по казармам ночует.

— А сколько комнат?

— Комнат четыре, а сдавать буду три, одна самой мне…

Чтобы не терять времени, Листов пошел прямо к двери. Старуха еще раз вытерла руки и, согнувшись, опередила его.

Комнатки были чистенькие, с вымазанными известью стенами и недавно вымытыми некрашеными полами. В самой большой два окна были отворены настежь и под потолком билась и гудела большая мохнатая бабочка.

«Может быть, в этой комнате умрет Юля», — подумал Листов и, чтобы отогнать от себя вдруг нахлынувший ужас, спросил неестественно громким голосом;

— Ну, а цена?

Старуха поправила на голове платок.

— Да хотели за лето взять двести рубликов. Домик хороший.

Сошлись на полутораста.

Листов дал в задаток двадцатипятирублевую бумажку и сказал, что они переедут через неделю.

Дома он застал телеграмму от Ольги с известием, что она приедет в воскресенье скорым поездом.

— Значит, послезавтра, — сказал он сам себе. — Как бы там ни было, но жить станет много легче, не придется самому подводить счеты с прачкой и браниться с молочницей. Если Юле станет хуже, я так не растеряюсь. Уйду за доктором — Ольга дома останется. А на даче будет еще лучше.

Потребность делиться с кем-нибудь своими мыслями всегда была у него особенно сильна. Говорить с женой обо всем уже давно было невозможно.

Узнав однажды, что Володя получил двойку, Юлия Федоровна потом не спала целую ночь и представляла себе, как после ее смерти его выгонят из гимназии и он всю жизнь будет служить писцом в каком-нибудь страховом обществе.

Приходилось от нее скрывать и встречи, и разговоры с людьми, которых она не любила.

Листов чувствовал, как с каждым днем шла на убыль духовная близость, установившаяся между ним и женой сейчас же после свадьбы, и мучился этим еще больше.

«Жизнь провинциального судейского чиновника тяжелая штука, — думал он. — Двенадцать лет мы везли ее вместе, и каждый год на эту невидимую повозку судьба прибавляла все больше тяжести. Теперь я остался один. Вот-вот споткнусь и упаду. Скоро будет легче. Если за лето соберусь с силами, то после отъезда Ольги, осенью, смогу потянуть все беды и один.

Главное — передохнуть и выговориться. Нужно также, чтобы третье лицо указало, когда и в чем я поступаю не так, как нужно. Самому не видно, точно зрение притупилось. Думаешь следующий день прожить известным образом, а когда наступает утро, то оказывается, что вместо разбора дела необходимо ехать в гимназию, вместо того, чтобы выдать на базар рубль двадцать копеек, следует еще уплатить молочнице девять рублей, да по окладному листу двенадцать, и сорок копеек сапожнику».

Когда во все это входила жена, так почему-то не случалось…

III

Ложась спать, Листов представлял себе, как он встретит на вокзале Ольгу и, еще по дороге, расскажет ей о всех своих переживаниях.

Он силился мысленно нарисовать себе выражение ее голубых смеющихся глаз, и это не удавалось, зато все ее здоровое лицо, белые зубы, смех и голос он будто сейчас видел и слышал.

Три года тому назад Листов с семьей гостил целое лето в имении у сестры своей покойной матери и тогда близко познакомился с Ольгой, которую раньше видал девочкой. И ему потом все три года это лето казалось самым интересным и счастливым в его жизни. Всем было хорошо.

Жена поправилась, поздоровели и загорели дети.

С двадцатилетнего возраста он считал себя человеком с вполне установившимися взглядами и понятиями, и притом самыми правильными.

Каждое явление, каждая отдельная личность у него легко укладывалась в известную форму.

Курсистка — значило: идейное существо, лишенное женственности и страсти. Крестьянин — дикий человек с врожденной неспособностью культивироваться умственно и нравственно, с обрядностью вместо религии, с вечным желанием мстить и убивать там, где нужно быть тактичным и благоразумным. Лошадь — низко одаренное животное, созданное для заработка извозчиков и удобства передвижения господ.

Эти и другие подобные взгляды его, человека, прожившего на свете тридцать пять лет, вдруг опрокинулись и изменились, и не вследствие личного опыта или чтения каких-нибудь трактатов, а только от близости и разговоров с Ольгой.

Узнав, что она уже второй год на курсах, Листов сначала не хотел этому верить.

Всегда красивая, художественно причесанная, в изящном и удобном платье, в такой же изящной и удобной обуви, вечно веселая и со всеми приветливая, Ольга понравилась ему с первого же дня их знакомства.

Как-то вечером, когда они вдвоем сидели на балконе. Листов сказал;

— Ты вот и голодающих крестьян кормишь, и о моих детях и жене заботишься, словно они тебе самые близкие существа, и читаешь много, но на курсистку ты совсем не похожа.

— Почему?

— Да так. Манеры у тебя хорошие, ты ни на кого не шипишь, со вкусом одеваешься, и даже духами от тебя часто пахнет. Я видал курсисток, так те, словно цепные собаки, бросаются на человека за каждое несогласное с их верованиями слово; сами угловатые такие, всегда с искривленными каблуками, и пахнет от них скверно, так мне, по крайней мере, казалось.

Ольга засмеялась и начала говорить, а ее блестящие глаза все еще светились улыбкой.

— Ты не понимаешь, в чем дело. Это совсем не потому… Я лично, например, получаю от мамы сто рублей в месяц, а у большинства курсисток и половины таких денег нет. Да и типов вроде тех, которых ты описываешь, давным-давно не существует. Если и есть очень небольшая доля правды в твоих словах, то потому, что не только нравственные мещане, но даже доктора и образованные люди так их, бедных, «затюкали», что они в каждой пустой фразе ожидают нападения, но сами они ни на кого не бросаются, я в этом смею тебя уверить. Многие из них хотели быть женами и матерями, и это почему-нибудь не удалось, ну, им и трудно беспристрастно разобраться в таких вопросах, как любовь, личное счастье… А что касается каблуков, так это оттого, что приходится пропасть ходить — и на лекции, и по урокам. Многие принуждены жить в сырых квартирах, ну, и поэтому одежда часто пахнет плесенью. Рядовой курсистке быть всегда любезной и кокетливой тоже очень трудно, нет времени в этом упражняться, а без упражнения всякая техника портится. Так, брат…

— Ну, а почему же ты ни с кем не споришь и не чертыхаешься, когда сердишься?

— Потому что я еще не озлоблена и ленива. Мне лень навязывать людям свои убеждения, если я знаю, что эти убеждения к ним привиться не могут. Ну, а некоторые идеалистки все еще надеются кого-нибудь научить или исправить. Ведь не станешь же ты разубеждать раскольника в том, что стричь бороду значит изменять образ божий, — пропадет только время, которое пошло бы на что-нибудь другое, если не полезное, так приятное. Так?

— Безусловно, так. Хотя в этом отношении я вот был вроде раскольника, а ты мне объяснила то, чего я раньше не понимал, а может быть, не хотел понимать… Знаешь, вот я уже порядочно живу на свете и знаю, что русское общество, по взглядам, делится на много партий, но в которой из них в основу положена абсолютная истина, для меня и до сих пор непонятно. Так вот: я знаю, в чем суть магометанства, и знаю, в чем суть, скажем, закона Моисеева, но какая из этих двух религий симпатичнее или не симпатичнее — решить не могу.

— Но зато, наверное, знаешь, что как магометане, так и евреи могут быть людьми симпатичными и не симпатичными, — сказала Ольга.

— Это я знаю.

— Значит, нравственная физиономия человека далеко не всегда характеризуется тем, в какой рубрике общества он числится. Кто это помнит, тот всегда будет справедливым…

— Значит…

Случалось, что за чаем или в саду, до захода солнца, в этих разговорах принимала участие и Юлия Федоровна и потом вечером, ложась спать, говорила мужу: «Что-то хорошее, естественное и искреннее есть в Ольге. Знаешь, сегодня дети ни за что не хотели уснуть, пока она их не поцеловала».

Но Листову всегда было приятнее говорить с Ольгой один на один, и тогда он испытывал такое же удовольствие, как от чтения интересной книги, когда кругом ничто не шумит и никто не надоедает.

Для него стало потребностью погулять с Ольгой после ужина по темной аллее, когда все уже разошлись по своим комнатам.

Обыкновенно доходили до самого пруда, которым оканчивалась аллея, и потом медленно возвращались назад к балкону. Года через два после этого лета Листову случилось быть в другой, совсем чужой ему деревне. И, гуляя там вечером, возле пруда, он долго не мог сообразить, почему ему были так милы и запах водорослей, и тихая поверхность стоячей воды.