Грешница - Сергей Шхиян

На дорожных станциях меня из кареты забирала женщина, которая ехала не с нами в карете, а почему-то снаружи, на козлах вместе с кучером. Она поднимала меня на руки, называла сироткой и несла на станцию кормить. Потом из кареты выходил господин в синем мундире и ругался со станционными смотрителями. Что это были за люди, почему и куда мы ехали, я поняла только тогда, когда выросла.

Отчетливо я помню только крестьянскую избу и своих новых родителей. Отец большой, сильный, стриженый скобкой человек, был всегда молчалив и строг. Не дай Бог, кто-нибудь перепутает свою очередь зачерпнуть ложкой из общей миски во время обеда или начнет разговаривать за едой! Тогда отец хмурился, облизывал свою ложку и при общей торжественной тишине, больно щелкал озорника по лбу. Мать была добрее, детей жалела, и мы всей своей многочисленной оравой мешали ей заниматься домашним хозяйством.

Жила наша семья небогато, но в достатке. На столе почти всегда были молоко и хлеб. Летом все, включая старших детей, трудились в поле или на лугах, как водится в страдную пору, от зори до темна. Кроме барщины нам нужно было успеть обработать свой надел, накосить сена, вырастить овощи и сделать заготовки. Зимой жить было легче и веселее. Работы было меньше, мы дети целыми днями возились на теплой печке или играли в куклы. В самые короткие дни, в какой-нибудь избе устраивали посиделки. Это были самые счастливые минуты моей жизни. На посиделках девушки и парни пели очень красивые, протяжные песни, или устраивали пляски под балалайку. А длинными вечерами мы рассказывали друг другу страшные и смешные сказки.

Я жила как все, ничем не отличалась от своих сестер, только что была очень худой и на меня не смотрели мальчишки. Лет до тринадцати меня это не задевало. Потом, когда заневестилась наша старшая Нюрка и в избу стали заглядывать соседские парни, я поняла, как бывает обидно, когда тебя не замечают парни. Злые подружки в насмешку прозвали Алевтинка-жердинка и когда особо донимали дразнилками, я убегала от всех и втихомолку плакала.

Однако такое случалось редко. Когда нужно много и тяжело работать, на всякие глупости людям не хватает сил и времени. Я знала, что когда придет срок, меня, как и других девочек, выдадут замуж. Тогда у меня будет своя семья, мне придется, как и маме спать с мужем, стонать под ним по ночам и рожать детей. Как живут мужья и жены я знала по своим родителям. Они вместе ложились на лавку, и если отец не был усталым, он велел нам детям закрыть глаза и спать, а сам залезал на мать и делал то же, что и все живые существа на земле. Мне, в отличие от братьев, подсматривать за ними было неинтересно, и я обычно засыпала.

Раз в год, обычно ранней осенью, после обмолота, в нашей избе появлялся барин. От него знакомо пахло старостью и табаком, и тогда я вспоминала, как мы с ним вместе ехали в карете. Он всегда давал нам детям по маленькому кусочку сахара, а отцу серебряный рубль.

Отец принимал деньги и низко ему кланялся. Потом барин подзывал меня, смотрел мутными, слезящимися глазами, гладил по голове и оделял лишним кусочком лакомства. Такое внимание ко мне одной, своей несправедливостью сердило братьев и сестер и они несколько дней кряду, меня попусту обижали. Поэтому я не любила, когда он приходил, и старалась спрятаться от барской любви за печкой.

Теперь мне это бедное и чистое детство кажется даже счастливым. Быть такой же как все и поступать по чужому велению было легче, чем думать о себе самой. Но это я поняла много позже, тогда же, в детстве, ни о чем подобном не думала, жила сегодняшним днем и была счастлива платочку с ярмарки, глиняной свистульке или деревянным куклам, вырезанным старичком-соседом из мягкой липы.

Когда мне сравнялось пятнадцать, отец, работая в лесу, попил болотной водицы и внезапно помер от живота. Его схоронили на третий день, и мы стали сиротами. Однако мать вдовела недолго, ее по барскому приказу снова выдали замуж за нашего же вдового крестьянина Филата Макарыча с двумя детьми-сиротами. Семья у нас стала больше, но жизнь ничем не изменилась, даже стала лучше. Отчим был степенным работящим мужиком. мать колотил редко, а нас детей жалел.

К семнадцати годам я считалась взрослой девушкой, но в жизни понимала не многим больше иных несмышленышей. Ухажеров у меня в ту пору не было. Никто из соседских парней на меня не заглядывался, и я совсем привыкла считать себя некрасивой и никому не нужной. Примерно тогда же вышла замуж моя старшая сестра Варвара. Ей справили новый сарафан и сыграли свадьбу. От зависти и обиды я проплакала всю ночь. Уже многих девчонок моложе меня, просватали, а то и обкрутили, а на меня так никто и не польстился.

Выходили наши девушки за наших же деревенский парней. Сначала я каждый раз ревела, когда играли чужую свадьбу.

А потом когда увидела, как молодые мужья обижают своих жен, начала радоваться, что навсегда останусь в старых девках, и буду жить при родителях. То, что замуж меня никогда не возьмут, я знала, наверное. Когда все девушки в сочельник перед святым рождеством гадали на женихов, я ни разу не увидела в воде своего суженого.

И вдруг одним недобрым весенним вечером вся моя привычная жизнь сразу изменилась. Из имения на неоседланной лошади прискакал мальчишка лет пятнадцати и сказал, что барин срочно требует меня к себе.

Отчим Филат Макарыч нахмурился и почему-то, сердито плюнул прямо на пол в избе, чего еще никогда не делал, а мать меня перекрестила, прижала меня к себе и заплакала.

Старший брат Иван, мой погодок, как и отчим, нахмурился, а младшие сестры с испуга, попрятались за печку. Мне тоже стало страшно, но ослушаться барского приказа я не решилась и, как была в затрапезном сарафане, не причесав волосы, повязала платочек, и пошла за посыльным. В нашем дворе стояла большая лошадь, с коротко стриженной шерстью, в дорогой кожаной уздечке.

— Садись сзади меня на круп, — строго приказал мальчишка посыльный, свысока посмотрев на мои босые ноги и синий линялый сарафан. — Барин велел тебе быть срочно!

Я со страхом посмотрела на огромную, неоседланную лошадь. Упасть с такой высоты, значило разбиться насмерть.

— Ты, паренек, езжай сам, а я уж как-нибудь дойду пешком, — отказалась я.

Парнишка рассердился и начал на меня кричать, что я самовольничаю, и он пожалуется на меня барину.

— Ишь, ты, деревня, немытая! — ругался он. — Знаешь, что тебе за ослушание полагается? Видать батогов хочешь попробовать? Будут тебе батоги!

На его крик из избы вышел отчим Филат Макарыч. Он послушал как ругается дворовый, спрятал от меня глаза, и сказал, глядя куда-то в сторону:

— Ты уж, дочка, того, покорись. Что поделаешь, такая наша доля!

Я не поняла, почему я должна покориться и слушаться какого-то молокососа. Однако по привычке к послушанию, не стала перечить отчиму и позволила подсадить себя на широкий лошадиный круп. Сидеть, обхватив ногами, теплые бока было неловко, но приятно. Парнишка ловко вскарабкался на лошадь и сразу нарочно погнал ее рысью. Я испугалась, но не показала вида. Сарафан у меня тотчас раздулся, так что из под него высунулись мои голые ноги.

Когда я привыкла к езде и поняла, что не упаду, скакать на коне оказалось приятно. Спина у него была теплой и мягкой. Я это хорошо чувствовала ногами и голым задом.

По вечернему времени улица была пуста, и никто из соседей не видел моего отъезда. Посыльный, между тем пустил лошадь галопом. Она стремглав помчалась по улице, а я изо всех сил вцепилась в кушак паренька и прижалась к его спине, чтобы не упасть.

Само имение находилось от нашей избы всего в полуверсте, но мой провожатый, почему-то, поехал не прямо, а в объезд, кружным путем. Спрашивать, у него, почему он не едет прямо, я не стала. Он сидел на лошади какой-то напряженный, и делал вид, что не обращает на меня никакого внимания. К тому же, сначала мне было не до вопросов и разговоров, я боялась разбиться. Когда же немного привыкла, у меня от сидения на лошади что-то случилось с ногами. Они вдруг как бы ослабли, и я подумала, что сейчас упаду. Тогда я сильнее сжала ногами лошадиные бока, но это не помогло. Теперь меня начало свербеть внизу живота. Я испугалась, что это случилось от внезапной хвори, и я в одночасье помру как отец, но свербело как-то не больно, а даже сладко. Я покрепче вцепилась в парнишкин пояс и начала сжимать и разжимать ноги. Это было так здорово, что когда мы, наконец, доехали до поместья, я была, словно пьяная и как мешок с картошкой начала валиться на землю. Мальчишка меня подхватил и медленно опустил на землю, нарочно, больно сжав руками груди.

— Ты это чего? — сердито спросила я, и оттолкнула его от себя.

— Ишь ты, какая недотрога! — сказал он, глупо захихикав. Потом спросил. — Хочешь, я за тебя буду заступаться?

Пока мы доехали глаза у него стали какие-то мутные, а портки между ног топорщились. Я поняла, что у него на уме баловство и потребовала: